Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

Работал я Пушкина не торопясь, отставляя холст на целые месяцы, но внутренняя мозговая работа, конечно, не останавливалась во время этих перерывов. Много приходилось думать над обстановкой, в какой жил поэт, от нее не осталось почти ничего. Мне надо было в самом колорите этой обстановки передать дух эпохи, потому что любая бытовая обстановка в каждую эпоху имеет свою красочную гамму, как мода. Я остановился на сочетании зеленого, красного и желтого — любимых цветов Николая».

Вот что рассказывал мой отец о работе над «Пушкиным». У отца в мастерской я встретила в тот год и Анну Александровну, дочь сына поэта — «Сашки», кровь и плоть Пушкина. Беседуя с ней, отец старался уловить в чертах лица ее сходство с дедом. И впрямь было общее что-то в разрезе голубых глаз, судя по гравюре Райта и акварели Петра Соколова, сделанной в 1830 году. Лицо у Анны Александровны, несмотря на ее 70 лет, было свежим. Часто в разговоре она вдруг заливалась легким румянцем. Несомненно, что благодаря общению Петра Петровича с Анной Александровной Пушкин на картине полон живого трепета и одухотворенности, чего не могла бы дать только посмертная маска (Петр Петрович называл ее «Фавном»); она и поныне висит в мастерской моего отца, на Большой Садовой.

Пушкин не любил весны:

Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен.Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.Суровою зимой я более доволен.Люблю ее снега…

И Петр Петрович изобразил Пушкина зимой, в Михайловском. Поэт проснулся поутру на своем диване, где ночью работал, да так и уснул там. Он сидит, скрестив ноги по-турецки под стеганым одеялом золотистого шелка. На нем длинная ночная рубаха с распахнутым воротом, гусиным пером в правой руке он касается уголка рта, в левой руке, со знаменитым перстнем на большом пальце, зажат листок с рукописью. Перед ним маленький круглый столик красного дерева, на нем листки, заполненные строчками стихов, графин и граненый стаканчик, подсыхающие корочки апельсина, а на фоне желтого стеганого одеяла лежит толстая черная тетрадь. И лицо поэта: одухотворенное, обрамленный темными кудрями лоб, еще не выбритый с ночи подбородок, твердый рот, твердый взгляд, устремленный в зимнее окно, взгляд, полный вдохновенной настороженности, глубокого созерцания и в то же время — энергии творческого вдохновения. Окно поэта — это не просто окно, оно обладает тайнами особого видения и ощущения мира.

…Бледное зимнее солнце. Лучи его сквозь окно падают на золото шелкового одеяла, сверкают на складках белоснежного полотна рубахи, густеют на темно-красном занавесе, ласкают зеленую обивку дивана и обнаженное, белое колено поэта, высунувшееся из-под одеяла. (Я помню, как оно шокировало работника Министерства культуры — это великолепно написанное художником голое пушкинское колено, в котором столько живого человеческого тепла и столько свободы и неукротимости поэта!)

И все это пронизано великой любовью моего отца к Пушкину, его удивительным проникновением в личность поэта и ее громадную творческую суть.

Портрет был закончен, показан на выставках, а Петр Петрович все не расставался с образом Пушкина, и так через годы, до конца жизни редкий день он не испытывал потребности почитать вслух или про себя любимых строк. Поэзия какого-нибудь уголка в старом бугровском доме с голландскими печами где-то неизменно перекликалась у него с чисто внешним и внутренним миром Пушкина.

Так появилась на свет небольшая картина «Окно поэта», написанная зимой, в Буграх. Перед окном — круглый столик, обрамленный бронзовой решеткой, на нем подсвечник с потухшей свечой, два томика в цветных переплетах. В прорези занавесок с оборками — раннезимний пейзаж двора. Живопись современна, в ней нет никакой стилизации, и в то же время в ней столько русского, деревенского покоя, столько «раздумья в тишине», что едва ли художник не был в мыслях и воображении рядом с Пушкиным.

Так в наш век мощных достижений в науке и технике, в эпоху космических полетов, где-то втиснутые между тридцатиэтажными громадами новейшей архитектуры стоят старинные московские особняки, с молчаливым достоинством напоминающие о том, что их видели и ходили мимо Пушкин, Лермонтов, Крылов, Белинский…

«Окно поэта» раскрылось в какой-то мере и для меня. Там, в этой самой комнате, жила я у отца в Буграх, и там я начинала свой творческий путь. Там однажды, надышавшись лесной свежестью, наглядевшись на просторы осенних полей, на стерни, перемежающиеся с зеленями, чудесным образом отраженные холстами моего отца, я написала вот эти стихи:

Еще не открывая глазИ вспоминая все, что снилось,Я чувствую, что в первый разОкно испариной покрылось.Я знаю, что еще темно,Ночь держится в последних звездах,Мне нужно встать, открыть окно,Вдохнуть осенний, свежий воздух.Но я не встану, пусть в окнеРассвет блуждает в темных шторах,Я буду, лежа на спине,Подслушивать осенний шорох.Я знаю, ночью был мороз,Потрескивают половицы,И ветер с поля весть принесО двух дробинах в сердце птицы…Светает поздно, ночь длинней,И в этом осени начало.Как жаль, что теплых, летних днейВсе лето я не замечала.

Картина «Пушкин» находится сейчас в Ленинграде во Всесоюзном музее Пушкина. Поэт живет на ней своей особой жизнью, рожденной художественным замыслом моего отца.

А «Окно поэта» существует в Буграх. И к нему можно подойти, раскрыть его и, может быть, увидеть для себя еще какое-то чудо.

Лесное волшебство

— Двадцать седьмой гриб! — Голос Петра Петровича, ликующий, победный, разносится по полянке, белесой от утренней росы. — Ба-а-атюшки! Да тут их целая компания!..

Я бегу к отцу, продираясь сквозь уже желтеющие ветви орешника. Влажные травы хлещут меня по ногам, юбка — мокрая до колен. Бегу, объятая прекрасной спортивной завистью — в моей корзине всего девятнадцать белых. Мы уже проходим мимо сыроежек, лисичек, рыжиков и волнушек. Ну, подосиновые или березовые — туда-сюда, подбираешь, но белый гриб — к нему совсем особое отношение. Им можно любоваться, присев на корточки, особенно если он уже большой, но еще молодой, еще не с позеленевшей снизу шляпкой, еще звонкий, ядреный, сверху обтянутый словно коричневой замшей, и ножка у него крепкая, белая, и сидит он, прочно упершись в мох, и не дай бог вырвать его из этого мха — надо срезать ножом, оставив корешок в земле.

Папа срезает гриб и кладет в корзину. А нож у папы тоже не просто ножик, это — произведение искусства, и я не могу не рассказать об этом ноже. Он сделан самим Петром Петровичем. Ручка выточена из куска старого вишневого дерева, в ножевую щель вкладывается лезвие, да не просто лезвие, а от старой косы, особой закалки стали, заказывалось оно слесарю, тонкое, прочное, изящное, вклепывалось в ручку вместе с дужкой, на которой можно было носить нож на ремне или цепочке, чтобы не потерять. Прелесть что за нож был у Петра Петровича! Он им и яблони прививал, и карандаши чинил, в вообще не расставался с ним…