Вера Бриттен - Заветы юности.Фрагмент книги

Четыре впечатляющих года, проведенных в нескольких очень разных госпиталях, убедили меня раз и навсегда: работа медсестры, если исполнять ее добросовестно, больше чем любой другой труд требует хорошего отдыха и интересного окружения, достаточного количества денег, которые можно тратить на развлечения, нормальной еды, чтобы восстанавливать силы, и отвлечения от гнетущей больничной атмосферы с ее хлопотами о больных и стариках. Но нет, из всех профессий именно профессия медсестры меньше других наделена такими преимуществами, она все еще перегружена ненужными тревогами, жестокостями, мытарствами и правилами. Может быть (и даже почти наверняка), сегодня Сент-Джуд изменилась и это уже не та больница, что пятнадцать лет назад, но недавний доклад комиссии журнала «Ланцет» о профессии медсестры снова воспроизвел все те невообразимые глупости, которые терзали меня тогда и, оказывается, процветают по сей день во многих подготовительных медицинских школах.

И пока я в течение осени 1918 года постепенно осознавала, как в Сент-Джуд с тамошними славными традициями собирают лучших медсестер страны, а потом изнуряющим тамошним распорядком и жесткими сектантскими правилами выбивают всю радость и независимость из девушек, которые шли туда, полные надежды, во мне поднималась лютая ненависть ко всему руководству гражданских госпиталей, начиная с Флоренс Найтингейл[5]. Годами я презирала эту основательницу современной школы ухода за больными и все то, за что она ратовала. Так продолжалось до тех пор, когда я, совсем недавно, прочла ее эссе «Кассандра» в приложении к книге Рэй Стрейчи[6] «Дело» и поняла разницу между ее бунтарским духом, ее пониманием сути работы руководителя и фанатичной узколобостью ее последователей.

Мое понимание нечеловеческого идиотизма, царившего в больнице, дошло до предела одним октябрьским вечером, после необычайно выматывающего дня заправки кроватей, мытья мисок и суден — все это свалилось на меня одну, поскольку началась серьезная эпидемия гриппа и рабочих рук не хватало. Благодаря бешеной энергии, мне удалось закончить эти увлекательные занятия за несколько минут до того, как на работу должна была заступить ночная смена, и я, по заведенному порядку, сообщила об этом сестре, которая дежурила в тот вечер в отделении.

— Сестра, я закончила, — сказала я.

Любая старшая сестра во Франции или на Мальте сказала бы, что после такого тяжелого дня я могу быть свободна, но эта смерила меня своими ясными строгими карими глазами из-под накрахмаленного чепчика и ответила:

— Сейчас всего лишь восемь часов, сестра, можете пойти во флигель и отполировать кресла-каталки.

Темная ярость вспыхнула во мне, но я отправилась выполнять задание. К утру ярость разгорелась и переросла в отчетливое желание немедленно покинуть это место раз и навсегда.

— Я не останусь здесь на шесть месяцев, даже если это обернется скандалом в Девоншир-Хаус, который поставит на мне крест, — мрачно сказала я себе. Однако я не собиралась полагаться на милость случая и, прежде чем воплотить свое решение в жизнь, решила подстраховаться и найти достойную замену.

Однажды во время одинокой утренней прогулки вокруг Вестминстера я случайно проходила мимо военного госпиталя Королевы Александры в Миллбанке и вспомнила, что их новой главной сестрой назначили мою хорошую знакомую из 24-й общественной больницы. Я не забыла ее добрых глаз, когда она соглашалась подменить меня. На следующее же утро я позвонила ей в госпиталь и попросила о встрече. Она приняла меня тотчас же, и я напомнила, как благодаря ей смогла провести с Эдвардом последний перед фронтом его вечер дома, а также рассказала о своей решимости уйти из Сент-Джуд и поинтересовалась, есть ли возможность устроиться в Миллбанк.

— Я рада, — сказала она просто, — что помогла тебе увидеться с братом.

У нее было место для еще одного добровольца. Когда-то она сама была простой медсестрой и, естественно, разделяла мою неприязнь к узколобой закостенелости больничной дисциплины. Она обещала похлопотать за меня в Девоншир-Хаус, как только я получу разрешение перевестись из Сент-Джуд.

Днем или двумя позже, после не очень дружелюбного разговора с помощницей старшей сестры, я еще раз оказалась в Девоншир-Хаус, где меня приняла молодая круглолицая чиновница с блестящими пухлыми щеками, чье имя я так и не узнала. Она сидела перед папкой с моим личным делом. Наверняка там были хорошие отзывы с Мальты и из Франции, но на сегодняшний день мои акции катастрофически упали и было уже совершенно неважно, что я скажу или сделаю.

— Я пришла сказать, что не могу больше оставаться в Сент-Джуд, — начала я довольно агрессивно. — Если мне не разрешат перейти в другое место, я просто не стану продлевать контракт.

Но никакого гнева, как я ожидала, на меня не обрушилось. Вместо этого моя молодая визави грустно взглянула на меня.

— Вы не первая, — сказала она со вздохом, в задумчивости глядя на голубые нашивки о прохождении военной службы на моем рукаве. — А какие у вас претензии к Сент-Джуд?

— Это довольно сложно описать словами, — ответила я и с облегчением вздохнула, видя ее печальное смирение. — Просто это место не для сестер-добровольцев, разве что совсем для новичков. Я не для этого работала в военных госпиталях…

— Понимаю, — согласилась она, опять вздохнув, а потом спросила уже более жизнерадостным тоном: — А есть какое-нибудь место, где вы хотите работать? Простите, но отправить вас обратно во Францию я не могу.

И без лишних отлагательств мы завершили дело, начатое моей шотландской знакомой.

Итак, к концу октября я присоединилась к коллективу госпиталя Королевы Александры в Миллбанке, на Вестминстерской стороне реки. В те дни он казался довольно внушительным комплексом, а сейчас, крошечный и жалкий, таится за белыми громадами «Темз-Хаус» и «Империал Кемикалз». Черный сгорбившийся домик перед главным входом, в котором я работала основное время, все еще жив: бедный родственник величественных гигантов, выросших вокруг, сейчас это пристройка Министерства по делам пенсий.

С радостью вновь окунувшись в атмосферу военного госпиталя после консервативной больницы, я принялась за монотонную, но вполне терпимую работу. В покоях сестер царили мир и спокойствие, как всегда бывает в больнице с благожелательным и разумным начальством. В целом мне везло со старшими сестрами на протяжении всей войны: в Девонширской больнице, в 1-й Лондонской, на Мальте, во Франции и в Миллбанке — все они были честными и добросовестными женщинами, готовыми сделать все для своих подчиненных в рамках профессии, полной (как старая ферма — склянок и ржавых железок) изживших себя традиций и раздражающих запретов.