Михал Гедройц - По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России

Синее море, синее небо, зеленые горы. Расположение города было — и есть — незабываемым: на мысу между заливами Святого Андрея и Святого Георгия. Местные жители утверждают, что святой Георгий действительно существовал и что он был их собственным святым, пока не явились жадные англичане и не похитили его. Отель «Святой Георгий», самая известная достопримечательность Бейрута, до сих пор отстаивает эту версию. Пейзаж не столь впечатляющий, как в Гонконге или Рио, но зато он источает гармонию. До появления небоскребов архитектурный тон задавали красивые особняки XIX века в обрамлении деревьев миндаля, палисандров и бугенвилей. У многих из этих домов были сады на крыше. В горной части преобладали сосны и кипарисы, и великолепные пальмы выстроились вдоль улиц Корниш и Авеню де Франсэ — центра притяжения Леванта. Ценного кедра уже не было, но роща примерно из 400 деревьев еще остается на Бхарре, высоко над Триполи, сегодняшние туристы знают как ее «ливанские кедры».

Польской армии и гражданским — членам семей нужны были врачи и священники. Потенциальное решение проблемы ожидало своего часа в рядах самой армии: довоенные студенты-медики и семинаристы. Кто-то напомнил польским властям о репутации бейрутских факультетов теологии и медицины в USJ. Университет отреагировал положительно: да, молодые люди могут продолжить свое образование. Так начиналось польское присутствие в Ливане военных лет. Скоро к этой схеме подключился и Американский университет в Бейруте, и молодым многообещающим полякам стали предлагаться и другие дисциплины в преддверии нужд послевоенного времени.

Для стремящихся к знаниям польских изгнанников Бейрут приобрел историческое значение. В конце концов, основатель университета Святого Иосифа был поляком (хотя и из Великого княжества Литовского), которого в Ливане еще помнили как Abuna Mansur, или отца-завоевателя, а французы как l'Homme incroyable. Поэт Словацкий останавливался в 1837 году в монастыре Бейт-Чеш-Бан неподалеку, где и написал свое прекрасное стихотворение в прозе «Анхелли». В XVI веке знатный путешественник Миколай-Кшиштоф Радзивилл одним из первых подробно описал Левант.

Ливанское правительство отнеслось с симпатией к странствующим студентам-полякам в военной форме. Скоро уже несколько тысяч польских изгнанников пользовались его гостеприимством. Эти люди были рассеяны по небольшим городам и деревням вокруг Бейрута. Рассеяние предполагало потребность в точке сосредоточения. Польская миссия и делегатура предложили план — организовать в столице Польский дом. Анна Гедройц в ореоле своего тегеранского успеха была назначена его организатором и первым администратором.

Были выданы срочные визы, и автобусная компания братьев Нэрн через пустыню доставила мать и сестер в Бейрут, куда они прибыли в ноябре 1944 года. Мечты матери о высшем образовании для Анушки и Терески скоро развеялись. Наши британские союзники соблазнили их интересной секретарской работой в ENSA.[57] Они втроем переехали в будущий Польский дом, и мать принялась за дело. В декабре отец Кантак (историк в USJ) благословил территорию и новое начинание, и 1 января 1945 года назначение Анны Гедройц было официально одобрено.

Польский дом помещался в величественном здании. Широкая мраморная лестница, украшенная пальмами в горшках, вела в парадные залы на втором этаже. Дом был расположен высоко над портом, а это означало хорошие виды, тишину и уединение спокойной улочки. Это было прекрасное место, и моя мать скоро создала здесь общественный и культурный центр, который одновременно служил отелем — перевалочным пунктом для нескольких тысяч поляков, постоянно прибывавших в Ливан. «Здесь, — пишет отец Кантак, — в главной гостиной у нас проходили собрания, культурные мероприятия и лекции, здесь новоприбывшие обретали стол и кров». Особенно мать гордилась своей небольшой, но умелой командой поваров, которые три раза в день готовили на сто человек. Масштаб производил впечатление, как и качество пищи.

Я наблюдал все это со стороны, когда приехал в увольнение из кадетской школы на пасхальные каникулы 1945 года. Мать в это время была полностью — и страстно — поглощена подготовкой к свадьбе Терески, которая (особым разрешением папского нунция) была назначена на пасхальную субботу. Все это развивалось с сумасшедшей скоростью: война еще продолжалась, и Тереска была настроена очень решительно. Стремительность помолвки Стаха и Терески, состоявшейся лишь за несколько недель до того, отражает романтическую напряженность их отношений, которые мать тогда охарактеризовала как coup do foudre.[58] Стах еще на костылях прибыл с фронта, чтобы сначала тайком посмотреть на свою верную корреспондентку. Произошло это в «Халаби» на авеню де Франсэ, любимом ресторане польской диаспоры. Подруга моей сестры Хелена Залеская вспоминает: «Однажды, когда мы обедали с Тереской, я заметила незнакомого офицера, державшего в руке фотографию и задававшего какие-то вопросы. Я подошла к нему и увидела, что это фотография Терески! Их первая встреча состоялась за нашим столом. Через несколько дней они обручились».

Появление жениха в сопровождении шафера — сослуживца по полку по фамилии Мисевич — произвело фурор. Одетые с иголочки молодые люди, еще недавно сражавшиеся при Монте-Кассино, предстали перед нами, отмеченные особой уверенностью людей, побывавших в бою и познавших вкус победы. После ужасов предыдущих шести лет эта, казалось бы, безрассудная свадьба в пасхальную субботу стала торжеством жизни и обновления. Частная часовня нунция, а потом центральная гостиная Польского дома явили достойный антураж.

Дядя Хенио должен был вести Тереску к алтарю, но его поезд из Хайфы задержался, и он поспел только к концу церемонии. Никому не пришло в голову, что его место должен был занять я. В тот момент я был рад оставаться в дальнем углу церкви, где меня не трогали и откуда прекрасно можно было наблюдать в свое удовольствие. Сегодня я жалею, что не сидел впереди рядом с матерью… Но я понимаю, что ей и сестрам было в тот день не до меня.

Предоставленный самому себе, я ускользнул с торжества и разыскал мсье Наима, мажордома и доверенное лицо матери. Приняв не один стакана вина, мы стали друзьями. Впоследствии дружба была скреплена совместными вылазками на местные футбольные матчи. В одном из таких матчей британская армия выступала против национальной сборной Ливана. Я — в британской форме — сидел с Наимом на трибуне, целиком занятой ливанскими болельщиками, и терзался вопросом, какую же из сторон поддерживать. Звездой местной сборной был игрок правого фланга по имени Бубул, маленький и невероятно быстрый. Как только он получал передачу, наша трибуна поднималась и ревела: «Ялла Бубул!» Я вдруг понял, что я тоже вскакиваю и кричу с Наимом и местными. Психология толпы возобладала. Матч завершился ничьей — в моей деликатной ситуации это был удачный результат.