Александр Таланов - Нансен

Эта женщина значила для него слишком много. И разве его слава не обязана годам ее жизни? Сколько выстрадала она за время ожидания "Фрама"!

— Я пришел, чтобы… — начал было Амундсен, но его перебил твердый голос:

— Вы получите "Фрам"!

…С того момента прошло всего три месяца. Нансен вернулся в Лондон, чтобы завершить здесь некоторые дела и передать свои обязанности новому послу Норвегии. За два года пребывания в Англии он поднял международный престиж молодого норвежского государства, используя для такой цели свой огромный личный авторитет. С чувством исполненного долга теперь он мог покинуть столь чуждый ему дипломатический пост, чтобы вновь целиком отдаться любимой науке, чтобы после долгой разлуки вернуться к семье.

Оставались считанные дни до отъезда в Норвегию. Однако внезапная телеграмма заставила покинуть Лондон немедленно: врач сообщал о тяжелой болезни Евы Нансен.

Нансен прибыл домой слишком поздно…

Душа его мерзнет. Солнце как будто перестало сиять для него. Он ищет забвения в научной работе. Профессура в университете — вот его скромный удел в те трудные дни.

Ко всем огорчениям прибавилось разочарование в том, чему ранее он отдавал весь жар души. Норвегия… Освобождение ее от шведского гнета когда-то казалось ему эрой, которая откроет совершенно новый путь стране, путь к свободе, братству, расцвету лучших сил народа. Однако националистический угар удушил то, что грезилось увидеть.

Лозунг "Норвегия — норвежцам!" разжег мелкие страсти, привел к вырождению истинно патриотических чувств. Вместо того чтобы поднять самосознание народа, националисты занялись преследованием всего, что, по их мнению, было вредным, то есть напоминало им о временах шведского и датского господства. В стране менялись названия селений и городов. Преследовались говорившие не на чистом норвежском диалекте. Подозревались в нелояльности государству те, кто не придерживался исконных обычаев и обрядов.

Нансен горячо противился грубым проявлениям национализма. Никакие внешние ухищрения, говорил он, не в состоянии сделать подлинно национальными мысли и чувства людей, так же как парадные яркие одеяния не могут придать величия ничтожеству. Страх быть недостаточно норвежцем по языку или по внешнему виду вызывается лишь бедностью содержания. Страх перед чужой культурой означает не что иное, как недостаточную уверенность в самом себе. Как отвратителен, гневался Нансен, псевдопатриотизм и порожденное им хвастовство!

Он не только осуждал, но и искал путей к тому, чтобы "очистить жизнь для труда". Для того необходимо, писал он, "уничтожить яд во взаимоотношениях между народами и собрать силы не для уничтожения или угнетения других, а для построения человеческого общества, в жизни которого не будет ужаса. Для такой цели следует взять государственный руль из рук дегенератов, преступников и сумасшедших, освободить отношения между народами от лукавства подлецов и морали гангстеров и построить эти отношения согласно этическим основам".

Требовательно, без снисхождения проверяет Нансен свои мысли. Отвечают ли они истине? Ведь символ его веры — непреклонная любовь к правде, правде во всем, будь то наука или людские взаимоотношения.

Вот почему он порвал с протестантизмом и вообще с религией. На вопрос, как то случилось, он отвечал: "К тому привела меня правда науки. Когда Коперник разрушил веру в то, что Земля — центр вселенной, и забросил ее, как пылинку, в бесконечность времени и пространства, это означало революцию в мышлении. Земля и все земное сжалось тогда до крохотной частицы, несущейся в космосе. Детское представление людей о чуде звездного мира померкло, но зато обрелась мужественная правда.

Современная наука все более разрывает религиозные связи. И напрасно жрецы религии тщатся возводить барьеры на пути всесильного потока знаний".

Еще будучи послом в Лондоне, Нансен выступал перед большой аудиторией с лекцией на тему "Наука и мораль". На первый взгляд неожиданное, странное сочетание понятий. Но, по глубокому убеждению Нансена, современная наука требует особенно высокой морали. Почему? Потому, что наука владеет уже такими знаниями, которые становятся опасными для неподготовленного человека. Распад старых понятий до того, пока их место займут новые истины, представляет угрозу уже теперь и станет еще более опасен в будущем.

Не слишком ли пессимистичен такой взгляд? Нет! Правде следует смотреть прямо в глаза: развитие технических средств в руках нравственно недостаточно развитых и слабых существ может вызвать последствия катастрофические.

Должны ли мы из-за этого проклинать науку? Нисколько! Это было бы равносильно осуждению нашеге стремления к истине. И где сказано, что истина не может быть горькой? Надо, наконец, понять, что она существует не для услаждения и не для того, чтобы с ней кокетничать. Либо надо заниматься поиском в науке и принимать на себя последствия, либо следует отказаться от знаний. Уже давно сказано: "Видеть правду и не идти к ней — недостаток мужества". К тому можно добавить — бессмысленно бороться с нашей потребностью и стремлением к знанию.

Каковы пути к постигновению истинных знаний? На этот вопрос Нансен отвечал примерно так: современное так называемое высшее образование ограничивается тем, что молодому формирующемуся человеку вдалбливают застывшие истины и прививают технические навыки. Это таит опасность для всей культуры, ибо в результате она распадется на «знание» и «действие». Но ей не будет хватать связующей нравственной идеи. Следовательно, воспитание нравственно устойчивых членов общества является жизненно важнейшей проблемой современной культуры.

С тех пор как смерть унесла самого близкого, и любимого человека, Нансен все более замыкается в самом себе. Даже внешне он сильно изменился — черты лица его стали заметно мягче, хотя непреклонная воля по-прежнему оставляла следы своего резца.

Чуткость и доброта придают силы его мужественному сердцу. Однажды ему сообщили, что некий общественный деятель клевещет на него, обвиняя в своей же ошибке. На вопрос: "Неужели вы стерпите это?" — Нансен ответил без колебаний: "Да, конечно! Ведь я скорее выдержу, чем он…"

И когда переводчик его трудов на французский язык Шарль Рабо известил о смерти своей единственной дочери, то Нансен откликнулся чутким письмом, словно этот удар потряс его собственное отцовское сердце. "Я знаю сам, — писал он Шарлю Рабо, — что означает печаль, знаю, что значит, когда все вокруг нас гаснет, когда жизнь становится лишь мучением: то, что приносило нам солнечный свет, ушло навеки, и мы беспомощно смотрим в ночь. Потому я могу, вероятно, лучше, чем некоторые другие, понять Вашу потерю. Хоть в этом мало утешения, но Вы должны знать, что здесь в одиночестве живет друг, который посвящает Вам любящие и сочувственные мысли и хотел бы быть Вашей опорой. К сожалению, мы так мало в состоянии сделать — печаль не могут унести другие: приходится днем и ночью бороться с ней самому".