Дитрих Айгнер - Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль

Но простор для такой инициативы при более здравом размышлении был очень невелик. В 1914–1915 годах немецкие суда почти полностью хозяйничали во всех морях мира; блокада была бы превосходной идеей, если бы Англия могла не принимать во внимание щепетильность и права нейтральных стран, в частности, США, которые проявляли явное недовольство, поскольку британцы не только нарушали их связи в области военных поставок, но и мешали всему товарообороту со странами Центральной Европы, нанося, таким образом, существенный урон американской экономике. При всей очевидной симпатии к западным странам в отношениях между «приверженцами закона», американцами, и британским Адмиралтейством возникли напряженные отношения, которые — как позже писал Черчилль — могли поставить под вопрос всю блокаду. В этой ситуации Черчиллю оказала помощь ничем не ограниченная война с немецкими подводными лодками. 7 мая 1915 года в Ирландском море был потоплен пароход-гигант «Лузитания», принадлежавший Британии, на борту которого находилось также множество американских граждан[14]. Этот «апогей преступного ведения войны в духе гуннов» стал, по мысли Черчилля, изложенной им в «Мировом кризисе»[15], поворотным пунктом в отношении с США. В дальнейшем уже не было трудностей в вопросе об ужесточении блокады, напротив, всеобщее возмущение обратилось теперь на Германию, и дело государств-союзников получило неожиданную поддержку. Почти 60 лет спустя подтвердилось подозрение о том, что нагруженная боеприпасами и взрывчатыми веществами «Лузитания» по инициативе британского Адмиралтейства должна была сыграть роль корабля-наживки, чтобы — как совершенно секретно писал Черчилль уже 12 февраля 1915 года — «посеять вражду между США и Германией». Можно предполагать многое, ясно только одно, что британское Адмиралтейство вело нечестную и нечистую игру, а последующее описание этого эпизода Черчиллем было очень далеким от истины.

Выраженная в «Мировом кризисе» хладнокровная констатация этой катастрофы, которая в свое время вызвала огромный вал возмущения по обе стороны Атлантики, указывает на основной принцип, с которым мы встретимся не раз: «Права эта страна или нет, но это моя страна». Это стало оправданием во всех случаях, когда для Черчилля решался вопрос «быть или не быть».

То, что для Черчилля в этой войне речь шла о «быть или не быть», он поведал уже в феврале того же года в парижском «Матэн», заявив в интервью, что борьба будет вестись до полной капитуляции Германии и что врага будут так долго душить за горло, пока у него не остановится сердце. И в этом случае Черчилль был откровеннее, нежели остальные члены правительства. Теперь уже известно из протоколов британского кабинета, что Англия никогда не принимала всерьез идею мира, основанного на переговорах или компромиссе. Высочайшей целью войны было уничтожение Германского рейха как великой европейской державы, а это цель, о которой — по понятным причинам — не звонят во все колокола. Итак, было бы неверно, учитывая приведенное выше высказывание, говорить об особо радикальной позиции Черчилля. Хорошо бы и позднее не забывать об этом столь эмоционально окрашенном «распределении ролей».

Афера с «Лузитанией» весьма пригодилась Англии в той войне, которую она вела с немецкими подводными лодками, при совершенствовании планов блокады против противника, а также в психолого-пропагандистской подготовке американского вступления в войну. Но в это время Черчилль уже был вовлечен в предприятие, провал которого стали неизменно связывать с его именем: это был комбинированный фланговый удар, нанесенный по жизненно важным территориям стран Центральной Европы. Фишер же, который проявлял интерес к Померании, постарался на время разделить с морским Минфином его воодушевление.

О роли Черчилля в операции в Дарданеллах писалось много, и не в последнюю очередь им самим, и до сегодняшнего дня оспаривается вопрос о его персональной ответственности за концепцию, проведение и, наконец, провал операции. Проблематичным можно считать и то, исходила ли идея Черчилля о «молниеносной победе», достигнутой обходным путем, из реалистических предпосылок. Нереально было бы предполагать, что фронт стран Центральной Европы мог быть развернут без всяких усилий в случае успешной десантной операции на Балканах. Для успешного воплощения идеи потребовалось бы полное реструктурирование союзных фронтов. Однако именно этого Черчилль не хотел; он считал возможным ограниченное применение вооруженных сил, он отказывался даже в критической ситуации от необходимой поддержки сухопутными силами. Если сама идея уже спорна, то тем более непродуманным и опрометчивым становилось ее проведение. Самым тяжким для него был упрек в неумении оценить реальные трудности, которые перетягивали чашу весов, и нежелании выслушивать неприятные ему советы. Наперекор всем предостережениям он, как будто нарочно, упорно ставил на карту свое реноме и держался за эту идею, настаивал на ней даже тогда, когда операция была уже проиграна. Однако несправедливыми были и все громче звучавшие со всех сторон критические выступления, в которых на него взваливалась вся ответственность за происшедшее. С точки зрения военной стратегии, явно не хватало скоординированности между сухопутными войсками и флотом, между британцами и французами, а в кабинете, как и в Генеральном штабе, царили нерешительность и замешательство. Асквит, Китченер и Грей производили в данном случае не лучшее впечатление. Личной большой неудачей для Черчилля стал его конфликт с не менее автократичным лордом Фишером, который дезавуировал его своим прошением об отставке через три недели после высадки на Галлипольском полуострове 15 мая 1915 года. Жребий был брошен, когда Бонар Лоу, лидер консервативной партии и заклятый враг Черчилля, отказался поддерживать правительство в его тогдашнем составе. Без больших душевных мук злосчастный морской министр был принесен в жертву на алтарь пришедшей к тому времени к власти либерально-консервативной правительственной коалиции; в мае 1915 года он должен был передать Адмиралтейство А. Дж. Бальфуру. Сам же он довольствовался постом канцлера графства Ланкаши — синекурой, обрекавшей его на полное бездействие, заставившей его, человека, не знавшего в пути усталости, искать утешения в успокаивающих нервы воскресных занятиях живописью.

Этим карьере Черчилля был нанесен первый тяжелый удар в спину, от которого он не смог вполне оправиться в течение двух десятилетий. Его провал многим принес нескрываемое удовлетворение. Вопрос «Что же случилось в Дарданеллах?» долго еще не умолкал на предвыборных собраниях. Со своим красноречием и откровенными определениями он представлял собой удобную мишень, которая давала прикрытие людям, не менее его запутавшимся в противоречиях, но мгновенно отказавшимся от него в момент его поражения. Черчилль всегда был борцом-одиночкой, однако насколько он был изолирован, ему пришлось узнать только сейчас. Он отнюдь не поправил дело, когда заявил о своей вере в правильность операции и в необходимость ее продолжения, когда была очевидна необходимость отступления. К концу 1915 года Галлипольский плацдарм был освобожден от союзников, вклад Черчилля в их стратегию выразился в потере четверти миллиона человек.