Гледис Шмитт - Рембрандт

— Вы сегодня печальны. Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Печальна? Что вы, нисколько! — В отличие от других моделей, с радостью пользовавшихся любым предлогом переменить позу, девушка сидела неподвижно; шевелились только ее тонкие бледные губы. — А если так кажется, то, наверно, потому, что я немножко беспокоюсь.

Он нанес на плащ мягкую полоску света и лишь потом спросил:

— О чем?

— О родителях, в особенности об отце. Несколько дней тому назад я получила от него письмо, и почерк показал мне, что отец стареет и уже мало на что годен.

— Но ведь теперь ему долго не придется работать. Лисбет говорит, что он привезет с собой из Швеции кругленькую сумму.

— Ах, кругленькая сумма!.. — Ее хрупкие руки, сложенные на древней книге, взметнулись в пренебрежительном жесте и тотчас же приняли прежнее положение. — Я, конечно, благодарна богу за это. Но, во-первых, любая сумма всегда оказывается меньше, чем кажется на первый взгляд; а во-вторых, никаких денег навеки не хватит.

Это была истина, горькая и неопровержимая: Рембрандт сам уже спустил почти весь задаток, полученный под «Анатомию доктора Тюльпа», и давно бы залез в долги, если бы Эйленбюрх не достал ему столько заказов на портреты; но, несмотря на это, бывали месяцы, когда ему приходилось просить сестру припрятать последние деньги на плату за квартиру — иначе он истратит даже их на полотно Сегерса или Браувера.

Рембрандт вздохнул, положил палитру и кисть и принялся растирать внезапно онемевшую руку.

— Не закончим ли на сегодня? Вы, наверно, устали?

Странно, что эти вопросы задала она сама. Обычно модель начинала ерзать, вздыхать и украдкой вертеться задолго до того, как у него уставали пальцы. Маргарета же даже не шевельнулась с тех самых пор, как заняла свое место.

— Пожалуй, в самом деле закончим. Я сегодня долго работал на Новом рынке.

— Как подвигается дело?

— Отлично.

— Когда мне прийти на следующий сеанс? Как всегда, в среду?

Нет, в среду доктор де Витте дает званый ужин по случаю того, что закончен его портрет — первый из всей группы. Он снял большой зал в «Бочке» и наказал Рембрандту привести с собой сестру, учеников и всех, кого захочется. «Не пригласить ли ее?» — мелькнуло в голове у Рембрандта: он ведь знает, что развлечений у Маргареты немного и что на вечеринках она умеет не портить другим настроение, хотя сама и не веселится по-настоящему.

— К сожалению, в среду ничего не получится: мы идем к доктору де Витте. — Приглашать ее сейчас уже неудобно — выйдет слишком подчеркнуто. — Я полагаю, придется перенести сеанс на четверг или пятницу. Меня устраивает любой из этих дней.

— Тогда лучше в пятницу: по четвергам я вожу сестренку на уроки музыки.

— Ах, да, я и забыл! — Легкое и ничем не оправданное раздражение шевельнулось в нем, когда он подумал о ее многочисленных скучных обязанностях. — Ну что ж, в пятницу так в пятницу. Благодарю вас, вы очень любезны.

Девушка отошла от столика и стояла теперь на солнце, но Рембрандт не мог подать ей руку — пальцы у него были в краске. Не проводил он ее и в гостиную, потому что был не расположен снова болтать с гостьей и Лисбет. Пока он промывал кисти, девушки обменялись еще несколькими словами и выпили по глотку вина; а затем он с сожалением услышал, как гостья прощается с Лисбет, и, когда за Маргаретой захлопнулась дверь, испытал чувство какой-то утраты.

Лисбет, стоявшая у окна гостиной, за которым нагие тополя гнулись то в одну, то в другую сторону под резкими порывами мартовского ветра, повернулась и прислушалась к тому, что происходило в мастерской.

— Я сказал тебе, что это надо упростить, — говорил ее брат с нотками раздражения в голосе. — Но упрощать не значит опошлять, понятно?

Разговаривает он, разумеется, с ван Флитом. Он никогда не позволил бы себе взять подобный тон с Болом или Флинком — по сравнению с этим неповоротливым лейденским сурком оба они кажутся настоящими аристократами. Терпение, с которым брат всегда относился к ван Флиту, равно как многие другие его достоинства, в последние дни явно подходило к концу. Рембрандт проматывал свои заработки, урезывал время, отведенное для занятий с учениками, не являлся на условленные свидания, а вчера, после полуночи, сунул под дверь Маргареты записку, чтобы она не приходила сегодня позировать.

И все это, даже отмененный сеанс с Маргаретой, объясняется одной причиной: Эйленбюрх со своей фрисландской кузиной, избалованной куклой, которую зовут не то Брискией, не то каким-то другим напыщенным именем, сегодня около двух часов дня окажут Рембрандту честь своим посещением. Кузина, приехавшая в город только вчера вечером, не в состоянии делать визиты с утра: у нее, видите ли, такое хрупкое телосложение, что она совершенно не переносит толчков кареты, а красота ее требует столь долгого сна, что она не встает с постели раньше полудня. Поэтому и потребовалось отказывать Маргарете, приводить гостиную в безукоризненный порядок, покупать имбирные пряники и апельсины, а самой Лисбет надевать платье, отделанное соболем, словно ей предстоит принять португальскую королеву. Нет, Лисбет раздражает не то, что ей пришлось делать лишнюю работу: она с радостью занималась бы любыми приготовлениями, будь это кузина доктора Тюльпа или круглолицего доброго каллиграфа Коппенола. Но Эйленбюрха она невзлюбила с первого же дня знакомства.

— У меня кончилась желтая охра, учитель, — раздался голос Фердинанда Бола. — Можно мне взять немного с вашей палитры?

— Нет, не сейчас. Через пятнадцать минут мы кончаем. Я жду гостей.

Вот так гость — Эйленбюрх! Тоже мне важная персона, чтобы из-за него отпускать учеников раньше времени! Жеманный дурак, который моет голову лимонной водой и полирует ногти порошком пемзы! Зато уж насчет собственной выгоды не промах: как только прослышал, что бургомистр ван Пелликорн выложил задаток за двойной портрет, так сразу прибежал просить взаймы тысячу флоринов. Сумма сама по себе несообразная, да еще неизвестно, вернет ли он долг. Он выезжает на Рембрандте еще более бесстыдно, чем Ян Ливенс, да к тому же с меньшим правом: у Яна был по крайней мере талант, а что есть у Эйленбюрха! Кучка знатных родственников — и только.

На письменном столе, за высоким стулом, лежало письмо из Лейдена: прибираясь в гостиной, Лисбет нарочно оставила его на виду, как упрек брату — пусть поменьше радуется своим гостям. Письмо писала Антье: у матери плохо гнутся пальцы, Адриан слишком занят, а Геррит болен. Но даже из доброжелательных фраз Антье можно понять, как плохи дома дела. Солод получается не тот, что при жизни отца, и они уже потеряли нескольких покупателей, правда, немногих — трех или четырех. Геррит почти не встает с постели: у него что-то случилось со спиной и теперь он старается поменьше ходить. К счастью, мать здорова, велела написать, чтобы Лисбет и Рембрандт не беспокоились о ней, и шлет им привет…