Юрий Сушко - Друзья Высоцкого: проверка на преданность

Невдомек было Владимиру, что Марина Влади хитрила ради его же здоровья. На самом деле срок действия препарата не превышал 12 месяцев.

1 апреля 1973 года Даль позвонил жене из Москвы: «Ну все, я «зашился». Лиза ему не поверила и сказала, что это неудачная первоапрельская шутка и не предмет для розыгрышей. Помолчала и бросила трубку.

На следующий день Олег был уже дома. Когда пришла жена, он молча снял брюки, и, повернувшись тылом, показал «заплатку»:

— Теперь веришь?

Впечатлительный Олег после визита к врачу по примеру Высоцкого шарахался даже от любимого шоколадного торта, опасаясь, что он пропитан ромом. И так два года?!.

А вскоре в ленинградском Доме кино состоялась премьера фильма «Плохой хороший человек», где в главных ролях были Владимир Высоцкий и Олег Даль. После просмотра «именинники» в сопровождении Лизы прогуливались по Невскому. Владимир взял Лизу за плечи и украдкой шепнул:

— Значит, так. Сейчас все будет хорошо… Кончатся два года, и он обязательно «развяжет». В первый же день. Но ты не пугайся, потому потом он обязательно снова «зашьется». По себе знаю, — и озорно, по-доброму подмигнул.

Следующие два «сухих» года, по словам Лизы, были годами счастья и работы: «Олег стал удивительным… легким, чистым… Это был последний космически светлый человек на Земле… Он работал, работал и работал. Я знала, что он никогда не менял своих решений… Если он говорил «да» — значит, да, если он говорил «нет», то его было уже не сбить…»

Путем сложных обменов они наконец перебрались в Москву, в прекрасную квартиру на Смоленском бульваре. Эту квартиру сопровождала какая-то мистика. Олег вместе с актером Игорем Васильевым однажды проезжали мимо новостройки, где даже отделочные работы еще не начинались. Даль с интересом посмотрел на этот дом и сказал: «Я буду здесь жить». Сказал и забыл. Вспомнил, когда пришел сюда со смотровым ордером.

Тут он был счастлив. Три комнаты, огромный холл. К окну подойдешь — много неба и видны соседские крыши. «Это не квартира, — говорил Олег жене, — а сон. Я мечтал о такой квартире, куда бы мне позвонили по телефону, а ты могла бы, не кривя душой, сказать: «Ой, не знаю… Я сейчас посмотрю, дома он или нет». Он жил здесь в окружении любимых женщин — Лизы, мамы и, конечно, тещи.

В холле сделали особую выгородку, чтобы создать для хозяина кабинет. Счастье домовладельца стало и вовсе запредельным. Гостям он с гордостью демонстрировал его. Ирина Печерникова, с которой они вместе служили в Малом театре, вспоминала: «Вы бы видели этого ребенка, когда он получил, наконец, квартиру на Смоленском бульваре. Его глаза и голос: «Смотри — думаешь, книги? Нет, это закамуфлированная дверь в мой кабинет!.. Ир, ты представляешь — у меня теперь будет свой кабинет!».

Олег был сражен, раскрыв «Толковый словарь живого русского языка» своего великого предка и прочитав определение слова «кабинет» — «комната для уединенных письменных занятий, рабочая, тайник…»

Ему нравилось отныне иметь право серьезно и церемонно сказать Елизавете Алексеевне: «Сударыня, вы на сегодня свободны. Я ночью буду писать. А засну потом на кабинетном диванчике». — «Олежечка, но диванчик-то узенький» — «Я тоже узенький», — отвечал он.

«Вы пробовали писать стихи с кем-нибудь вдвоем? — задавал вопрос Валентин Гафт. — Да не в том дело, что в два раза легче или труднее… Дело в ДУШЕ. Дело в том, что с ДАЛЕМ МОЖНО БЫЛО ПИСАТЬ СТИХИ ВДВОЕМ».

Но Олег Даль предпочитал писать один.

Именно здесь, в своем кабинете появились строки:

Комната моя подобнаКлетке.Солнце руку сунулоВ оконце,Чтоб мираж увидетьРедкий.Сигарету я зажегОт солнца.Я курить хочу.Я не хочу работать.

Отныне у него появилась возможность всегда, когда захочется, остаться наедине с самим собой. Он читал, рисовал, слушал музыку, пробовал на вкус стихи. Вел дневник, изредка писал заметки и статьи. Просто так, для себя.

Как-то разоткровенничался: «Я все ищу, ищу, ищу — чего-нибудь нового. Мне не хочется застаиваться. Жизнь одна, и надо прожить ее так, чтобы «НЕ БЫЛО МУЧИТЕЛЬНО БОЛЬНО ЗА…» Хочется делать! Очень много, много, много. Хочется и снимать кино. Хочется уже и поставить что-нибудь. Я вот сдал два сценария — может быть, запустят? А может, нет… Я сам немножко пишу. И прозу, и стихи, и сценарии, и пьесу… И рисую чуть-чуть. Это помогает мне. Проза у меня пока плохая… Она у меня подражательная, по-моему…»

Его привлекала драматургия. Вместе с актером и телережиссером Владленом Паулусом написал сценарий «Кольцо». Затем обратился к первому варианту драмы Лермонтова «Маскарад» и сделал телесценарий, который не очень многие поняли. Объяснения Даля — «Он устал, этот Арбенин… В тридцать лет самый старый в драме, написанной двадцатилетним Мишей Лермонтовым…» — не принимались.

Как-то случайно встретив на «Мосфильме» Гафта, Олег на ходу сунул ему экземпляр «Зависти» — своей инсценировки Юрия Олеши: «Почитай». В середине 70-х задумывался над пьесой под названием «Кретин». Чуть расшифровывал: «Главная роль — клоун. Его жена и телефон. План вполне нарисовался! Сесть бы да написать. Интересно, смогу ли?!.» В дневнике встречается упоминание о другой задумке: «Написать бы пьесу «Нечаянные радости». О чем? Наверное, о художнике, наверное, о художнике. И обо всем, что из этого вытекает».

Изредка Даль писал публицистические статьи, этюды, рецензии, эссе, небольшие зарисовки. Одну озаглавил «Про то, как в жизни», предпослав эпиграфом невинные детские стишки:

Идет бычок, качается,Вздыхает на ходу.Ох, доска кончается —Сейчас я упаду…

По обыкновению молчун, лишь изредка огрызающийся хлесткими, наотмашь бьющими репликами, Даль свои сокровения чаще доверял бумаге. В упомянутой статье он как бы обобщал, выстраивал свою систему координат, манифест или обвинительный приговор.

«Живые персонажи», «все, как в жизни»… Это все вдруг, ни с того ни с сего… стало вызывать у меня нехорошие симптомы какой-то странной и незнакомой мне доселе болезненной раздражительности, — объяснял автор причины, потянувшие его к письменному столу. — Килограммы мусора, который критиками именуется «правдивым изображением жизни», вываливается… на наши сцены, на белые экраны кинотеатров, на голубые экраны телевизоров. Давит! Но проходит очень малое время, и все это выметается из сознания — не задерживаясь и часа…

Мы отмахиваемся от поэтических пьес и отдаем предпочтение фарсу. Мы распухли в самодовольстве. Мы разжирели и обленились от пошлости и банальности. У нас почти не осталось сил хоть чуть-чуть пошевелиться. Впрочем — мы шевелимся! Шаркая шлепанцами, мы двигаемся от телевизора к кухне и обратно — и со вздохом опускаем свое седалище на удобное ложе…