Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

26 сентября 1970, суббота. Внезапно позвонил А. И. – как-то днем – и внезапно явился. Он в понятной тревоге: надвигается премия. Во всех случаях это момент серьезный: дадут – серьезно (пустят ли туда, пустят ли обратно), не дадут – как это скажется на здешнем обращении с ним. А у него на руках 35 листов неоконченного романа – где-то заело, он не поспевает к назначенному им самим сроку.

Перечитывает «Войну и мир» и, к собственному удивлению, недоволен. Говорит, что описания сражений неверны, а люди – схематичны. («Кутузов только для того, чтобы показать, что не следует вмешиваться – и больше в нем нет ничего. Самая мысль неверна: полководческий гений несомненно существует».)

Со мной был ласков, даже нежен – по-видимому, из-за моей болезни и из-за надвигающейся слепоты. Расспрашивал. Потом сказал, что прочел 30 страниц «Спуска» и что это гораздо лучше «Софьи Петровны»: «написано плотнее и своеобразнее». Похвала мастера всегда приятна, но я не обрадовалась – что ж говорить-то по 30 страницам! И зачем мне это. Я не претендую, чтобы он мои вещи читал. Я понимаю – ему совсем не до них.

8 октября 70, четверг. А. И. получил Нобелевскую премию.

Знаю, что и эта радость завтра обернется горем, но сегодня – праздную.

Я была на даче. Телефонный звонок. Голос Р. Д. [Орловой].

Я обрадовалась всеми силами, какие только еще остались во мне.

Только что положила трубку – опять звонок:

– Попросите, пожалуйста, Солженицына.

– Его нет здесь.

– Это дача Чуковского?

– Да.

– А нам сказали, что он живет здесь. Это говорят из посольства.

– Это ошибка.

– А где же он?

– Я могу дать вам рязанский адрес. – Продиктовала.

Звонок. Звонит А. И. Я его наскоро поздравила, сказала, что рада его голосу, потому что хотела послать телеграмму.

– Не надо телеграмм, – сказал он властно. – Не надо. Я не хочу перегружать папки. Столько звонков сегодня было, я еле успевал бегать туда и обратно. Узнал я от NN. Она позвонила первая. Вот что я решил: буду работать не отрываясь.

Великий человек.

[Половина страницы отрезана. – Е. Ч.]

10 октября, суббота, 70. Звонил А. И. Впервые измученный, а не столь бодрый, победительный голос. Между прочим спросил – читала ли я заметку о нем и о премии в «Известиях».

К вечеру мне ее добыли, я ее прочла44.

Ложь с начала и до конца.

Будто народ одобрил исключение. Да народ и не знает ничего, а если и знает, то из этого же страшного источника. Будто писатели одобрили. Какие это? Грибачев? И о протестах – ни слова.

Сразу заныло сердце – отвечать. Но мне нельзя, неприлично, потому что он похвалил меня.

А больше никто – я чувствую – не ответит.

17 октября 70, суббота. Рядом с трагедией «А. И. С.», которого ожидает вечная разлука с друзьями, любимой женщиной, любимым ребенком – Родиной, идет мещанская драма, развивающаяся в традициях великой русской литературы, «не любовь, – как писал когда-то Толстой, – а ревность, самое далекое от любви чувство».

Тусенька говорила: «Терпеть не могу эти бабьи упреки – я отдала тебе свою молодость, а ты! – ну и держала бы при себе свою молодость до 50 лет».

Он, говорят, холоден до бешенства. Кончает роман под улюлюканье мерзавцев. (См. «Комсомольскую правду»45.) Готовится к изгнанию. А она грозит самым страшным и, если ее «вылечат», может и «дать материал»46.

«Делать зло легко, – говорила АА, – делать добро труднее».

Эта истерическая, лживая, дешевая, неумная дама решилась насильничать, т. е. делать зло.

Разумеется, она несчастна и ее тоже жаль. Но его мне жаль гораздо больше.

26 октября, 70, понедельник. Здесь А. И. Приободрился: кончил роман (сквозь все – кончил! человек-чудо!.. Осталась правка), и Н. А. согласилась, придя в ум, дать развод.

Решений еще не принял.

2 ноября 70, понедельник. Сегодня А. И.

Кончил и поправки.

Впервые видела его пьющим. (Принес бутылку виски.) Сначала с Можаевым. Потом с Л. и еще одной дамой.

Сверкает. Рассказал анекдоты о себе. Слухи: будто шведский король заявил – если Солженицына не выпустят, я сам поеду в Москву вручать ему премию. Это раз. А два – будто его согласились выпустить при условии, что он отдаст премию вьетнамским детям.

Из беглых моих вопросов и его беглых ответов я поняла, что он и сам не знает, чего хочет. Или точнее – уже знает, но еще не говорит: ехать он не хочет.

10 ноября 70, вторник. Был А. И. О его делах я ничего не спросила; он вошел, чтобы говорить о моем I томе. К моему великому удивлению, ему нравится. Сказал, что многое выписывает в особую тетрадь (из мнений АА о литературе), что поражен совпадениями.

– А я думала, вы рассердитесь на Есенина.

– Что вы! Это было детское увлечение.

А дальше так: он говорит, что необходимо сделать другой вариант (не для специалистов) и там добавить прослоек от себя и кое-что убрать и добавить стихи. Не знаю, прав ли. Нет, объективно он прав – но – но – глаза! Ведь у меня еще на годы работы, чтобы просто кончить! Хотя бы и «для специалистов». А хватит ли зрения хотя бы на год? Я же сейчас ахматовским дневником почти не занимаюсь – бессильно и далеко не каждый день кропаю воспоминания…47

Радость – Ростропович. Не то чтобы было очень хорошо написано – но свежее и большое имя, и я так рада, хоть и позднему, нарушению молчания48.

20 ноября 70, пятница. А. И. прочитал и II том, и он понравился ему еще больше, чем первый, он говорил очень высокие слова: не оторваться, делаю выписки, жалел, когда кончилось, впервые понял, каким был Пастернак, какая умница Габбе – как она верно говорит о критике, замечательно сходство с царевной Софьей. АА видна, Вы, эпоха, время. Видно, какой был горький год 56-й и как она все понимала.

Опять повторил, что с ее суждениями совпадает всегда – литературными и иными.

Ее сильно упрекнул, однако, поступком 54 года, и моих оправданий не принял. «Как же она не чувствовала страну тогда? В то время уже состоялись. (Перечислил.)

«Она говорит: Мишенька не выдержал второго тура.

Она сама не выдержала»49.

Он не прав. Звук времени тогда совсем не был ясен. Кроме того, в ее ответе было много яду – недаром он не появился в печати. Смехотворность была слишком ясной.

Но он моих возражений не принял.

Он поразительно умен. У меня о Тусе говорится мельком, не очень выразительно: ее мысли о критике, о сущности мещанства – но он усмотрел, запомнил, полюбил. «Когда Габбе – всегда интересно».

О, как она была бы нужна ему, именно ему – Туся. Ее ум, ее образованность, ее доброта, ее свет.