Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис
26 сентября
Ко дню рождения Томаса Стернза Элиота
Впоэзии Элиот играл ту же роль, что Джойс в прозе, Эйзенштейн в кино, Пикассо в живописи, Стравинский в музыке, Баланчин в балете. Его стихи – сокращенная запись мировой культуры, головоломный, зашифрованный ребус, в который вошел опыт и Запада, и Востока. Это виртуозная игра в бисер, которая требует от участника почти столько же, сколько от автора.
Сам Элиот мало походил на свои стихи, он был джентльменом до мозга костей, и портные его уважали не меньше критиков. Убежденный монархист и консерватор, Элиот начинал свою карьеру революционером. Образность его ранних стихов (“Лежит вечерняя заря на небе / Как больная под наркозом”) живо напоминает Маяковского. В наследство от прежнего мира, пишет Элиот в своем шедевре “Бесплодная земля”, нам досталась “лишь расколотых образов свалка”. Из них-то и составлено вопиюще фрагментарное сознание современного человека и эклектическая словесная ткань знаменитой поэмы.
27 сентября
К Международному дню туризма
Нефть XXI века, туризм прибыльный, как она, и популярный, как футбол. Но овладевшая всеми тяга к странствиям не гарантирует успеха. Для того чтобы отпуск стал путешествием, а турист – странником, нужно каждую поездку толковать как важную веху и счастливую встречу. Да и как может быть по-другому, если, вырываясь из привычного ритма и быта, мы меняем все, вплоть до темперамента: заядлый флегматик превращается в восторженного холерика. Подыгрывая нам, даже отпускное время рвет с самим собой, то растягивая секунды, то транжиря дни.
Зная об этих волшебных превращениях, я с детства мечтал путешествовать и, выбравшись за границу, не видел смысла в том, чтобы останавливаться. За десятилетия путешествий я выработал подробный ритуал странствий. Следуя ему, я либо готовлюсь к поездке, либо нахожусь в ней, либо пишу о ней, вернувшись. И это значит, что рядом с одомашненной реальностью меня караулит альтернативная – дикая и заманчивая.
Задолго до путешествия я перевожу жизнь на другие рельсы и вешаю на стену карту очередной избранницы. Месяцами я читаю ее книги, смотрю ее фильмы, слушаю ее песни, зубрю ее королей и готовлю ее блюда. Но чем усерднее я сливаюсь с новым адресом, тем проще меня отличить от местных, которые уже забыли всё, что я узнал. О выученном мне остается беседовать с экскурсоводами, которые меня недолюбливают, подозревая, что я приехал их проверять.
Но что меня, собственно, гонит из дома? Надежда вернуться не таким, каким уехал. Удавшееся путешествие напоминает классическую драму. В прологе герой думает, что все знает. К третьему акту он обнаруживает не то, что искал, а к пятому возвращается умнее, чем был в начале пути.
28 сентября
Ко дню рождения Конфуция
Согласно изобразительному канону, он, как Сократ, был уродлив. Лицо, словно горы, с огромным для китайцев носом, не по-азиатски широкими глазами и редкой бородой. Обладатель грубой и незабываемой внешности, Конфуций оставил самое мягкое учение в философии Китая.
Мудрость Конфуция – не в системе запретов и наставлений, а в гибкой реакции на ситуацию и личность. Его слово соответствует человеку. Оно не давит, а указует. Зная об ограниченности речи, он и не пытается сказать самое главное. Духовный урок – в примере, в терпимости, в доброжелательности. Совет учителя лишь помогает вслушаться в себя, приблизиться к себе. Мир подвержен постоянным изменениям, и человеку надлежит быть свободным от тяжелой узды неменяющегося закона.
Антитеза закону – ритуал. Участие в нем исключает насилие. Это – добровольная ноша. Она не тяготит, а радует. Прообраз связанного не законом, а ритуалом мира – семья. Высшее выражение ритуала – порядок. Так мы переводим бесконечно богатое смыслами слово, обозначаемое китайским иероглифом “ли”. В отличие от аристотелевской традиции, требующей искать порядка в наших ментальных конструкциях, “ли” связан с внутренней структурой самих вещей. Он не привносится извне – ни божественной волей, ни человеческим произволом. “Ли” изначально присутствует в мире. Наша задача – дать ему самораскрыться, не мешать порядку проявить себя сквозь нас.
Упорядоченная жизнь естественна. Она не требует государственного насилия. Порядок вообще ничего не требует, он только дает, дает жизни сложиться так, как ей свойственно, позволяя каждому занять свое место, предназначенное ему его собственным естеством.
Только методом проб и ошибок, говорит Конфуций, мы учимся не отклоняться в сторону от среднего пути: “Всякий может достичь излишка, ибо мимо стрелять легко”.
29 сентября
Ко дню рождения Петра Вайля
Впервые он появился у нас дома за столом на завтраке, который, вопреки названию, мог включать обед, ужин и участкового. Петя выделялся всем и сразу. Полный и румяный, Вайль походил на ангела, но падшего. Не скрывая пороков, он пил больше всех, не переставая быть интересным – ни сверстникам, ни взрослым, ни, конечно, мне.
Петино предложение сочинять вместе застало меня врасплох и привело в восторг. Писать вдвоем было не так страшно. Соавторство, как просодия, снабжало формой и уменьшало ответственность до того приемлемого уровня, когда текст становился, в сущности, анонимным: его автором был не он, не я, а мы.
В поисках своей темы мы шлялись по Риге, выпивая по выходным и будням. Этика нашего пьянства категорически осуждала одиночество с бутылкой, считая его патологической крайностью. Наши пьянки носили бескомпромиссно творческий характер, и других я всю жизнь не признавал. Идя за Буддой, мы следовали “срединным путем”, стремясь держать струну натянутой. Разливая в меру, мы не давали ей ослабнуть, чтобы не переставала звучать музыка беседы, но умели и задержаться со следующим стаканом, чтобы струна не порвалась. Умело балансируя на пике, мы умудрялись не выпадать из фазы, и нам не хватало бесконечного в северных широтах летнего дня.
О чем мы пили? Обо всем, что позволяло накинуть на себя сеть утонченных аналогий и забавных параллелей.
– Прекрасное нуждается не только в гениальном творце, – говорил один из нас, ибо мы тогда не спорили, – но и в талантливом компиляторе.
– Иное дело, – подхватывал другой, ибо наша беседа подразумевала не состязание, а бескорыстное уточнение определений, – что создавать одни произведения из других – значит преумножать сущности без необходимости. Нам нужен все тот же “срединный путь”, пролегающий между выцветшим вымыслом и так и не зацветшей ученостью.
– Мир, – соглашались мы с нарастающим от портвейна восторгом, – нельзя придумать, мир нельзя описать, но его можно сгустить и
