Овидий Горчаков - Вызываем огонь на себя

Яна пытали током, прибивали к сорванной с петель двери, вгоняя в ладони большие гвозди. Наконец, 17 сентября, в день освобождения советскими войсками Брянска, когда гестаповцы поняли, что им так и не удастся заставить его заговорить, они бросили его в овчарник, к специально выдрессированным псам-людоедам. Говорят, он дрался со зверями, как гладиатор, но чуть живого вытащили его из овчарника. Гестаповцы не могли позволить собакам растерзать Яна — ведь военный трибунал приговорил его к расстрелу.

Девятнадцатого сентября гитлеровцы готовились сжечь рославльскую тюрьму вместе со всеми заключенными. Но Маньковский был приговорен к расстрелу. Немцы не могли не выполнить приказ.

Восемнадцатого сентября гестаповцы увезли Яна Маньковского на Вознесенское кладбище. Там, за неделю до освобождения Рославля, под грохот фронтовой канонады, неудержимо приближавшейся к городу, среди могил тысяч и тысяч советских патриотов, гитлеровцы расстреляли героя польского народа.

До освобождения оставались считанные дни. В дыму и огне занималась заря после двухлетней ночи оккупации.

Ян Тыма и Стефан Горкевич партизанили в бригаде Данченкова. Туда же перебежало из сещинского строительного батальона еще с десяток поляков, Ян стал снайпером, воевал с полуавтоматом-десятизарядкой «СВТ» с оптическим прицелом. Друзья из Познани пускали под откос эшелоны, минировали дороги, нападали из засады на автомашины врага.

По слухам, Вацлав бежал из рославльской тюрьмы и ушел на запад, в родную Польшу.

В последние дни эвакуации немцы взрывали в Сеще здание за зданием. Полковник Дюда, объезжая базу в открытом «мерседесе», стоя салютовал развалинам и плакал. В небе не видно было самолетов люфтваффе. Покончил с собой в эти дни позора начальник генерального штаба люфтваффе генерал-полковник Иешонек. Он понял, что и люфтваффе и Германия проиграли войну.

Двадцать второго сентября с Сещинского аэродрома улетели последние самолеты. Улетели полковник Дюда, полковник Грюневальд и СС-гауптштурмфюрер Вернер, майор Арвайлер и его висбаденцы, гауптфельдфебель Христманн и буфетчик Финке. В военном городке на месте взорванных зданий торчали скрученные железные балки, стояли опустевшие заминированные дома. Специальный путеразрушитель вскапывал железнодорожное полотно. В поселке ходили факельщики из эсэсовской команды, планомерно, по специальной карте поджигая пустые дома сещинцев. Немного оставалось в тот день в Сеще стариков и больных. Оставалась и Люся Сенчилина с матерью. Люся не могла уйти в лес — она со дня на день ждала ребенка. Но и ее домик поджег белобрысый факельщик-эсэсовец.

Едва вышел он в калитку, как Анна Афанасьевна бросилась в сени, а оттуда на горящий чердак, где у нее давно был припрятан красный флаг. Древко она выбросила в чердачное окно на огород, полотнище сунула за пазуху…

Всю ночь лежали Сенчилины — Люся, ее мать и раненая Эмма — в противовоздушной щели, опасаясь, что отступающие немцы, уходя, кинут гранату-колотушку в щель. Зашла луна, вдали замирал цокот копыт — уходил последний конный разъезд немцев из 5-й танковой дивизии. Скрипела на ветру калитка. От дыма кашляла Эмма, сквозь повязку на ее груди проступала кровь.

На рассвете над дымной догорающей Сещей появился, стрекоча, самолет «У-2». Низко, по-хозяйски кружил он над мертвой авиабазой. Увидев ярко-красные звезды на его крыльях, из щелей и окопов вывалили сещинцы. Плача от счастья, Люся с мамой вынесли из щели бледную Эмму.

— Смотри, смотри, дочка! Наш! С красными звездами. Наш! — плача от счастья, говорила Анна Афанасьевна.

Они положили Эмму на траву, и Анна Афанасьевна выхватила из-за пазухи флаг и стала размахивать им на ветру. Самолет покачал крыльями в знак приветствия, и Люся тоже заплакала и засмеялась, а Эмма впервые после ранения и смерти брата Эдика робко улыбнулась…

— Мы живы! Мы живы! — кричала не помня себя Люся. — Эмма! Наши идут! Эмма, теперь тебе и доктор и все будет!..

В калитку вбежала тетя Варя. Ее преждевременно поседевшие волосы выбивались из-под косынки, глаза сияли молодо и восторженно:

— Идут! Наши идут.

По Первомайскому переулку шли в рост с автоматами на груди разведчики в пятнистых желто-зеленых плащах и линялых пилотках с красными звездочками.

Сещинские подпольщики встретили их у горящего домика Сенчилиных, бывшей явочной квартиры советско-польско-чехословацкой подпольной организации.

Люсина мать вышла вперед. На вытянутых, дрожащих от радостного волнения руках — расшитое полотенце и последний каравай хлеба с щепоткой немецкой соли. В стороне Рославля еще погромыхивало…

— Хлеб приберегите для генерала, — улыбаясь, сказал лихого вида усатый разведчик с бакенбардами. — Мы не голодные.

В тот же день, двадцать третьего сентября 1943 года, над разрушенной Сещей на уцелевшем доме железнодорожной бани взвился красный флаг, сшитый в подполье матерью Люси Сенчилиной.

Две запыленные «тридцатьчетверки» первыми ворвались в разрушенный факельщиками-эсэсовцами военный городок. Под их гусеницами рухнул немецкий дорожный указатель, шлагбаум КПП фельджандармов. Навстречу танкам выбежала девушка в измазанном копотью белом платье. Волосы растрепаны, лицо осунулось, а в исстрадавшихся глазах горит ликующий блеск. Она вытянула обе руки, останавливая танки.

Танки остановились. Из люка переднего высунулся танкист в черном шлеме и промазученной гимнастерке.

— Пусто! — сказал он, оглядываясь. — И тут все порушили, гады.

— Наши по деревням разбежались, — крикнула Аня танкисту, — чтобы немцы их с собой не угнали, а я здесь спряталась, чтобы вас предупредить! Немцы всю базу заминировали! Но у нас карта есть.

Дымили развалины казарм и ангаров. Ветер гнал по усеянному обломками аэродрому старую афишу кинофильма «Покорение Европы». Торчал, подобно могильному памятнику, хвост сбитого «юнкерса» с косой свастикой на вертикальном стабилизаторе. Сквозь мрачные осенние облака проглянуло солнце, и пожаром запламенела желто-красная листва на обугленных, иссеченных осколками деревьях, и, вспыхнув, заалел флаг над дымящейся Сещей.

Они встретились в Сеще: Аня, Венделин, Ян Большой, Стефан, Люся, Паша, Варвара Киршина. У развалин взорванной сещинской тюрьмы, напротив сгоревшего Аниного дома, вспоминали они павших побратимов по подполью — Костю Поварова, Яна Маньковского, Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину и многих других, думали о тех, чья судьба тогда была неизвестна — о Вацлаве Мессьяше и Герне Губерте…

Друзья встретились, чтобы проститься. Одних звали вперед военные дороги, другие оставались на пепелище. Мало было сказано слов, но многое сказали глаза в эти минуты расставания. Сколько счастья и ликующей радости в этой короткой встрече, в их смехе, словах и улыбках! И какая невысказанная и невыразимая грусть таилась в том же смехе, в тех же словах и улыбках, в молчаливых паузах, в глазах друзей, в их прощальных рукопожатиях.