Шерли Грэхем - Фредерик Дуглас

Джеррит Смит был недалек от истины. Действительно, у Джона Брауна были свои планы. С жизнью в Спрингфилде его мирило только то, что там он встречался с неграми. Он горел ненавистью к системе рабства. Ему и прежде доводилось встречаться с отдельными неграми, но в этом городе он познакомился с целой группой, выступавшей за освобождение своего народа. Их было немного, и никакие знаменитые люди ими не руководили, но для Брауна эта группа символизировала народ, томящийся в неволе. Он искал встреч с неграми и дома, и в церкви, и на улицах, нанимал их к себе на работу. Как раз в то время, когда Гаррисон и Дуглас совершали турне по Огайо, Джон Браун, бывало, говорил своему другу, чернокожему привратнику:

— Приходи пораньше утром, нам надо с тобой поговорить.

И перед тем как этот негр начинал обычную уборку лавки, Браун всесторонне обсуждал с ним планы относительно «тайной дороги».

Эмилия и миссис Ройял не уехали на Север. Эмилия мирилась с этим лишь потому, что по ее сведениям Фредерик Дуглас находился где-то на Западе. Джек Хейли даже пошутил, что именно по этой причине Эмилия осталась дома. Но Анни Ройял заявила, что хорошим она была бы репортером, если бы уехала из Вашингтона в тот момент, когда там назревают такие бурные события.

Последнее не было выдумкой. Грабительская война с Мексикой, спровоцированная рабовладельческим Югом с целью увеличить империю хлопка, закончилась: Мексика была вынуждена уступить Соединенным Штатам территорию, более обширную, чем Франция и Германия, вместе взятые, с огромными природными богатствами и прекрасным климатом для выращивания хлопка. И все же эта большая победа не успокоила рабовладельцев. Война с Мексикой была крайне непопулярной среди американского народа. Южные плантаторы понимали, что, чем скорее они будут действовать, тем больше у них шансов протащить рабовладельчество на новую территорию. Аболиционисты же не сумели сформулировать программу своих действий. Оба лагеря переживали волнение и страх. Среди негров тем временем усилились бунты. Все были возбуждены до предела.

В иностранных посольствах тоже было тревожно. Послы воздерживались от высказываний, ибо это был год больших перемен — ниспровергались монархи, из народа поднимались герои: Гарибальди, Мадзини, Кошут. Слово «свобода», как порох, требовало осторожного обращения. В редакции «Нэшнл ира» выбили все стекла, и Гамалиелю Бэйли грозили изгнанием из Вашингтона. Но позволять толпам хулиганов собираться под боком у конгресса все же казалось неудобным. И Гамалиель Бэйли обезоруживал врагов своей умной презрительной улыбкой; они бессильно отступали, хоть и пылали яростью.

Пора было действовать. Уже недостаточно стало только произносить речи и исповедовать благородные убеждения, даже самые разумные и честные. Грешно было упустить такой момент.

Фредерик Дуглас написал Джону Брауну в Спрингфилд. В письме он упомянул о своем недавнем посещении Джеррита Смита. «Мне хотелось бы переговорить с вами лично», — писал он. Джон Браун ответил: «Приезжайте».

Впоследствии Дуглас так описал свое первое посещение Джона Брауна:

«В ту пору, к которой относится мой рассказ, этот человек был почтенным коммерсантом в большом, быстро растущем городе. Наше знакомство состоялось у него в лавке, занимавшей солидное кирпичное здание на одной из центральных улиц. Достаточно было оглядеть лавку и здание снаружи, чтобы понять, что владелец — состоятельный человек. Меня встретили с распростертыми объятиями. Все члены семьи — и стар и млад — высказали такую радость по поводу моего приезда, что я сразу почувствовал себя среди родных. Но вот дом и улица, где жили Брауны, меня удивили: после красивого магазина я ожидал увидеть не менее красивый особняк в приличном районе… На деле же оказалось, что он и не велик и не элегантен, а о районе и говорить нечего. Маленький, деревянный домишко на глухой улице в рабочем квартале. Не сказать, что это была трущоба, нет, но, во всяком случае, удачливый коммерсант обычно избирает для своего жилья более подходящее место. Причем, как ни скромен был этот дом снаружи, внутри он оказался еще скромнее. Убранство его могло удовлетворить лишь самый спартанский вкус. Пожалуй, дольше времени займет описывать, чего там не было, нежели то, что там было. Все казалось предельно, бедным, почти граничило с нищетой.

Моя первая трапеза в этом доме почему-то именовалась чаем. Но на первое подали мясной суп, а на второе — капусту с картофелем — такую пищу уплетает с аппетитом человек, ходивший целый день за плугом или отмахавший пешком в мороз миль двенадцать по плохой дороге. Грубо сколоченный сосновый стол без намеков на украшения или лакировку не был даже застелен скатертью. Никаких слуг я не видел. Подавала еду жена Брауна с помощью дочерей и сыновей. Они делали все очень ловко, видимо привыкнув к этому, и не считали обслуживание самих себя неприличным или унизительным. Говорят, что каждый дом отражает до некоторой степени характер своих жильцов — что касается этого дома, то он отражал его полностью. Никакого притворства, маскировки, иллюзий. Все здесь говорило о суровой правде, ясной цели и жестокой экономии, Пробыв недолго в обществе хозяина этого дома, я понял, что он повелевает здесь всеми, и если я пробуду с ним еще немного, то он начнет повелевать и мною…

Сухощавый и мускулистый, человек большой физической силы, способный стойко переносить жизненные невзгоды и одолевать самые большие трудности, он был из наилучшей породы уроженцев Новой Англии. На нем была простая американская шерстяная одежда, сапоги из воловьей шкуры и галстук из какой-то прочной материи. В то время ему было пятьдесят лет, он был высок — около шести футов, а весил менее ста пятидесяти фунтов. Пропорционально сложенный, стройный, как горная сосна, он производил незабываемое впечатление. Голова его была не велика, но очень хорошей формы, волосы — жесткие, густые, с заметной проседью — были коротко острижены и росли низко на лбу. Лицо он гладко брил, благодаря чему резко выделялся прямой волевой рот и крупный, выступающий вперед подбородок. У него были живые голубовато-серые глаза, метавшие пламя, когда он говорил. Он ходил по улице широким пружинистым шагом, поглощенный своими мыслями, но не стараясь ни избегать людей, ни, наоборот, привлекать к себе внимание.

После описанного уже мною плотного обеда капитан Браун осторожно коснулся вопроса, который хотел обсудить со мной, — он, по-видимому, боялся, что я буду возражать. Злоба и гнев были написаны на лице Брауна и звучали в его словах, когда он говорил, что рабовладельцам нет места на земле, что рабы вправе бороться за свою свободу любыми средствами, что увещевания не помогут уничтожить систему рабства, как не помогут никакие политические меры.