Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
Известие о том, что я выйду из тюрьмы в день своего святого покровителя, переданное человеком, каковой, быть может, знал это наверное, исполнило меня ликования – оттого, что, как я узнал, у меня есть святой покровитель и я ему небезразличен; но чтобы ему молиться, мне надобно было знать – кто он? Сам иезуит, когда б и знал, не мог бы мне этого сказать, ибо разгласил бы тайну. Посмотрим, смогу ли я угадать, сказал я себе. То не мог быть Св. Иаков Компостелльский, чье имя я ношу: в его‑то праздник мессер гранде и ворвался ко мне в дверь. Взяв календарь, изучил я ближайших святых и обнаружил Св. Георгия, святого весьма почтенного, но о котором я никогда даже не вспоминал. Тогда обратился я к Св. Марку: праздник его наступал двадцать пятого числа, и я, как венецианец, мог полагаться на его заступничество; я обратил к нему свои мольбы, но напрасно. Праздник минул, а я остался там же, где и раньше. Я выбрал другого Св. Иакова, брата Иисуса Христа – его празднуют вместе со Св. Филиппом; но снова обманулся. Тогда положился я на Св. Антония, каковой, как говорят в Падуе, совершает в день тринадцать чудес, – и снова напрасно. Так, переходя от одного к другому, постепенно привык я к мысли, что ждать заступничества святых – дело пустое, и убедился, что полагаться, мне надобно на единственного святого – на мой засов‑эспонтон. Однако ж пророчество иезуита сбылось. Как увидит читатель, вышел я из тюрьмы в день Всех святых, и коли был у меня заступник, то праздник его, без сомнения, приходился на этот день, ибо тогда празднуются все.
Тремя‑четырьмя неделями позже Пасхи избавили меня от жида; но домой беднягу не отправили, а приговорили к четверке, где пробыл он два года, а потом сослали до конца дней в Триест.
Едва остался я один, как принялся за дело с величайшей поспешностью. Я должен был торопиться: мог явиться еще какой‑нибудь гость и потребовать, чтобы в камере подметали. Я отодвинул кровать, зажег лампу и улегся на пол с эспонтоном в руках, расстелив рядом с собой салфетку, чтобы собирать в нее щепочки дерева, в которое вгрызался острым засовом; надобно было проделать отверстие в полу, ковыряя его железным прутом; когда начинал я работу, щепочки были не больше пшеничного зерна, но потом превратились в большие обломки дерева. Пол был из лиственничных досок шириною в шестнадцать дюймов; начал я со стыка двух досок; там не было ни гвоздей, ни железных скоб, и работа моя подвигалась равномерно. Потрудившись шесть часов, завязал я салфетку и отложил в сторону, собираясь назавтра вытряхнуть ее в глубине чердака, за кучей тетрадей. Объем щепок был в четыре или пять раз больший, нежели отверстия, из которого я их извлекал. Дуга окружности составляла приблизительно градусов тридцать, а диаметр ее был около десяти дюймов. Я поставил кровать на место, на следующий день вытряхнул салфетку и понял, что могу не бояться, что щепки мои кто‑нибудь заметит.
На второй день обнаружил я под первой доской, толщиною в два дюйма, другую, по моему представлению, такую же. Гостей мне не случалось принимать ни разу, но страх, что несчастье это может произойти, мучил меня, и в три недели сумел я совершенно изрубить три доски и обнаружил под ними каменную поверхность из кусочков мрамора, какую в Венеции именуют terrazzo marmorin. Такой пол встречается обыкновенно во всех венецианских домах, кроме домов бедняков. Даже знатные синьоры предпочитают иметь terrazzo, а не паркет. В унынии увидел я, что засов мой его не берет; как ни нажимал я на острие, как ни надавливал – оно скользило. Неожиданность эта повергла меня в тоску. Я припомнил, что Ганнибал, как пишет Тит Ливий, проделал проход сквозь Альпы, размягчая скалы уксусом и затем раскалывая их ударами меча; я всегда считал, что это невозможно – не потому, что кислота недостаточна сильна, а из‑за невероятного количества уксуса, какое должно было быть у него в запасе. Я полагал, что Ганнибалу помог не уксус, acetum, а asceta, что на падуанской латыни могло означать ascia, молоток; ошибка могла случиться по вине переписчиков. И все же я вылил в углубление бутылку крепкого уксусу, и назавтра, благодаря то ли уксусу, то ли великому терпению, понял, что добьюсь своего: надобно было не разбивать кусочки мрамора, но острием инструмента моего процарапывать скреплявший их цемент; к большому своему удовольствию увидел я, что трудней всего подавалась поверхность; в четыре дня одолел я и этот пол, не повредив острия своего эспонтона. Грани его только еще красивей блестели.
Под мраморной крошкой обнаружил я, как и ожидал, еще одну доску, должно быть, последнюю, то есть первую по порядку в кровле всего этого помещения, балки которой поддерживали потолок. Эту доску одолел с несколько большими трудностями – отверстие мое достигло уже десяти дюймов глубины. Всякую минуту поручал я себя милосердию Божьему. Вольнодумцы, полагающие, будто от молитвы нет никакого проку, сами не понимают, что говорят. Я знаю, что, помолившись ГОСПОДУ, всегда чувствовал себя сильней; одного этого довольно, чтобы доказать пользу молитвы, от чего бы не увеличивалась сила – непосредственно от БОГА, или же самая вера в него имела подобное физическое следствие.
Двадцать пятого числа июня Венецианская республика единственная празднует день чудесного явления Св. Марка‑евангелиста в церкви дожа в виде эмблемы – крылатого льва; событие это, случившееся в конце одиннадцатого века, указало мудрому Сенату, что время принести благодарность Св. Феодору, влияния коего оказалось недостаточно для содействия планам Сената в расширении границ, и признать покровителем города святого ученика апостола Павла, либо, согласно Евсевию, апостола Петра, посланца БОЖЬЕГО. В этот самый день в три часа пополудни лежал я на животе, совершенно голый и обливающийся потом и трудился над своею дырой, поставив в нее, чтобы было светлее, зажженную лампу, как вдруг в смертельном ужасе услыхал лязг засовов в дверях первого коридора. Что за минута! Я задуваю лампу, оставляю эспонтон свой в дыре, швыряю туда же салфетку, встаю, спешно ставлю козлы и доски кровати в альков, бросаю на них тюфяк и матрацы и, не успев постелить простыни, падаю замертво на кровать в тот самый миг, когда Лоренцо уже начал открывать мою камеру. Случись это секундой ранее, он бы застал меня врасплох. Лоренцо едва на меня
