Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Вижу в полутьме пустынную каменистую бледно-серую местность и желто-серое туманное небо на заходе солнца. Появился огромный воз соломы. Тяжело везла его на крутую гору черная лошадь. Я шел следом за нею до вершины горы в тревоге за силы черной лошади. С трудом черная лошадь вывезла воз на вершину голой горы и остановилась; я тоже остановился и услышал: «Трудников, соберись на суд!» Сон исчез, а [стали видны] та же душная полумрачная камера, мрачные лица людей и мрачная жизнь — я стал собираться на суд.
В сопровождении охраны вышел из камеры во двор тюрьмы, где уже стоял «черный ворон». Одного за другим приводили заключенных и, набив машину до отказа, выехали со двора тюрьмы. Через несколько минут «черный ворон» въехал во двор областного суда. Построили цепочкой в затылок друг другу с охранниками через одного заключенного и повели в здание суда.
Здесь впервые за десять месяцев я увидел жену и сына, стоящих вблизи от меня. Жена держала в руках пачку табаку и что-то еще. Когда я поравнялся с ней, идя в колонне, она протянула мне руку и хотела передать пачку табаку, но конвой грозно прикрикнул на меня, вырвал из моих рук эту пачку и отбросил в сторону.
Как милы и прекрасны жена и сын, что особенно я понял теперь, что единственное, главное счастье человека и общества в условиях государственности — эксплуатации человека человеком — социального неравенства в хлебах является семья и общение с обществом трудящихся, не стоящих во власти и у власти.
Черным ходом ввели нас в общую камеру ожидания заключенных до вызова в судебную комнату. Здесь находилось до тридцати человек, обвиняемых в разных преступлениях. Был день субботний[145]. В нашей стране все политические суды производились втайне от народа, скрытно — настолько считали их опасными для своего господства-произвола патриархи марксидов.
В ожидании судилища к нам в камеру к тридцати мужчинам ввели молодую женщину из села Алексеевки. Мобилизованного мужа жена провожала со станции на фронт и, переживая ужасную насильную разлуку, возможно, что навсегда — она имела неосторожность сказать среди провожающих: «Вот, наших мужей забирают на фронт, а других мордастых оставляют, потому что они партийные». Тут оказались шпионы-марксиды, взяли двух-трех свидетелей, забрали эту женщину, отвели куда следует и там предъявили ей обвинение в терроре против коммунистов-марксидов.
Рассказ ее прервался вызовом в судебную комнату. Не прошло и часа, как ее привели обратно в нашу комнату, бледную, в полусознательном состоянии. Задыхаясь от волнения и рыданий, она говорила нам: «Дали десять лет, а прокурор требовал расстрела». Так мужа на фронт, на защиту отечества — жену в тюрьму и концлагеря, а дети?! Какая их судьба ожидается без отца и матери, как она сложится без отца и матери, их жизнь, кто их приютит и согреет, приласкает и накормит и помоет — ответа нет. Так и в наше время подтвердилась мораль Шекспира: власть и женщин не хули, ибо те и другие очень обидчивы.
Сквозь решетчатую клетку-камеру в здании суда вдали по коридору я видел заплаканные лица сестры и жены и других. Они не знали, за что арестован и буду осужден, ибо им и в голову не могло прийти, как и всему обществу, что справедливо, за дело арестовали и предали суду — [марксиды] сами создали преступников в угоду царю Иосифу Кровавому. И вот какими-то неведомыми путями сестра и жена узнали о дне суда и пришли хоть издали увидеться со мною, но слабый дневной свет и дальность расстояния, на десятки метров, позволяли видеть только общие очертания лица.
Перед началом закрытого суда в камеру вошел казенный защитник и обратился ко мне с предложением: не желаю ли я дать согласие взять его защитником на суде. Зная, что если обвиняемых по сталинской статье защитник будет защищать в пользу обвиняемого, не по-сталински, то ему самому грозит тюрьма и в лучшем случае изгонят с работы, я ответил: «Если эта формальность нужна для суда — не возражаю».
В небольшой комнате в два окна начался суд. Вокруг стола, покрытого красной материей, — деревянные скамейки. За столом судья, два заседателя — молоденькие женщины, справа прокурор, женщина, слева защитник, секретарь суда, а сзади, у дверей с автоматами два конвоира. Судья Черепанов, с плотно сжатыми тонкими бескровными губами, с глазами, смотрящими в пространство, с окаменелым бесстрастным лицом скопца. Понуро-смущенно сидят, как будто на похоронах, две молоденькие женщины-заседатели, смотрят перед собой на стол. Свирепо, величаво и решительно и властно запрокинувшись назад, сидит за столом прокурор — женщина лет сорока. Она заранее предвкушает торжественную победу над обвиняемым. Спокойные и безучастные к судебной комедии два молодых действительной службы конвоира воинской части МГБ. Они выполняют устав воинской службы и с нетерпением ждут окончания срока бессмысленной службы и возвращения к своим семьям, отцам, матерям и родственникам.
Началось так называемое судебное следствие: те же пункты обвинения, перенесенные с тысяча девятьсот восемнадцатого — двадцать второго года в тысяча девятьсот сороковой год. «Признаете свои показания на предварительном следствии?» — говорит судья. «Да, частично признаю, если в этом есть моя вина: те книги, что имел, напечатаны и изданы в свое время Советской властью, и я их держал с исторической точки зрения, а не с политической. Тем более нам тогда в медфаке политэкономию преподавали по Бухарину, а азбуку коммунизма по Кнорину. Как эти, так и прочие книги читать никому не давал, не распространял и не печатал. А что касается типографского шрифта около двух килограммов, так я и мои товарищи еще двадцать лет тому назад переделали на охотничью дробь. К распространению листовок о Кронштадтском мятеже имел не прямое, а косвенное отношение. То, что за последние десять лет по работе-службе имел ряд поощрений, отрицает мое антисоветское настроение, что можете посмотреть в моей трудовой книжке. Что же касается того обвинения, что я восхвалял немецкую армию, [это] совершенно неверно. Сам был участником Первой мировой войны и знаю, что их армия оснащена вооружением лучше нашей, почему тогда русские войска несли тяжелые поражения[146]».
Во время суда, который начался поздно во второй половине дня и [продолжился] на второй день, заседатели не задали ни одного вопроса, а также и защитник. Только изредка задавала
