Марина Райкина - За кулисами. Москва театральная

3

Какое будет лицо у смерти на сцене и какая у нее будет мина при игре, зависит от художника, ее ваяющего. Великая трагическая актриса Алиса Коонен «умирала» в Камерном театре у режиссера Александра Таирова практически везде, что ни спектакль – она вся в смерти. В «Мадам Бовари», когда бедная Эмма умирала, режиссер разработал и расписал как по нотам ее стоны и агонию. Те, кому повезло увидеть спектакль, рассказывали, что это была не агония, а… симфония.

Путешествуя по «смертоносной» теме, я выяснила, что убийство и даже момент смерти многие режиссеры легко отдают на откуп чужому дяде, небрежно бросив: «Сделайте мне здесь драчку со смертельным исходом». И это в тот момент, когда страсти драматургические находятся на пределе… Одним из таких «дядь», самых известных в Москве, является педагог Андрей Дрознин, на режиссерское счастье, не терпящий на театре натуральщины.

– Драка, убийство, самоубийство и смерть, – говорит Дрознин, – должны на сцене иметь решение. А когда мне показывают кишки и море крови – это апеллирует к зверю в человеке. Театр же, о каких бы жутких вещах он ни говорил, должен человека поднимать.

В своих смертельных метафорах Дрознин отправляет публику в космос. В нашумевшем в свое время спектакле «Ромео и Джульетта», где, как известно, убийство на убийстве и убийством… он придумал следующее: после каждой смерти кто-то из артистов на сцене брал яйцо, в которое предварительно закачивали анилиновый краситель, и с силой швырял в стенку на заднике. Вид сползающей плазмы всех цветов, кроме красного, – это было посильнее самого крутого высокотехничного мордобоя со смертельным исходом. И Джульетта (ее играла Елена Коренева) яда из склянки не пила. Она кинжалом рассекала яйцо-пустышку, в полной тишине выпивала содержимое и, отведя руку в сторону, с силой сжимала скорлупу так, что ее треск в гробовой тишине заставлял зрителей вздрагивать. Еще вариант смерти – самоубийство героини в «Легенде о любви». Оно поставлено как любовный акт – от любовной игры до оргазма. Эффектен конец в «Королевских играх» у Марка Захарова, когда Генрих и его возлюбленная уходят в черноту под вой волчьей стали.

4

Раньше зритель не выдерживал сильных сцен. Реакция была непредсказуема: от шепота до крика, от обморока до личного участия в действии. В старинном театре вообще ни одна драма не обходилась без обморока впечатлительных дамочек, чем с успехом пользовались оборотистые антрепренеры. Для поднятия ажиотажа они заказывали «спецобмороки» в партере. Говорят, за это хорошо платили. Публика на такую драму валом валила. Но история помнит случаи пострашнее.

В провинциальном театре давали «Отелло». Когда мавр задушил Дездемону, в зале вдруг вскочил офицер, обливаясь слезами, выхватил пистолет и выстрелил в Отелло. Артист упал замертво. Опомнившись, офицер на глазах у публики застрелился. Как гласит легенда, их похоронили в одной могиле и написали на надгробье: «Лучшему артисту и лучшему зрителю». Вот где здесь театр, а где – жизнь?

Теперь таких случаев на театре не наблюдается. Зритель пошел ушлый и закаленный, твердо усвоивший, что цена человеческой жизни – копейка. Никакой смертью его не проймешь, и публику больше волнует не как умирает артист, а как он валяется на сцене: не почешется ли в самый ответственный момент? Не чихнет ли? Не пукнет? Хотя сами лежащие артисты страдают не от зрителя, а от своих же товарищей, которые обожают поиздеваться над «покойничком».

Молодой Евгений Евстигнеев во Владимирском театре играл в пафосной поэтической пьесе «Овод» охранника, который этого самого Овода расстреливал. И вот наступает сцена расправы. Евстигнеев ставит пламенного революционера к стене тюрьмы, прицеливается и вдруг слышит за кулисами топот и шепот, обращенный к нему: «Потяни паузу». Евстигнеев, у которого с памятью на стихи всегда было плохо, начал тянуть как мог.

– Нет, так просто я тебя не убью, – вертит Овода, прицеливается, чтобы выстрелить, как вдруг опять беготня и шепот из кулис: «Потяни паузу». Как хороший артист, Евстигнеев начинает опять крутить арестованного, водит его по сцене. То так прицелится, то эдак, неся какую-то отсебятину.

– Я убью тебя так! – прицеливается – и… опять тот же шепот: «Ну потяни еще, умоляю». Евстигнеев чуть на уши не встает с этим арестованным. Наконец он поставил его спиной к зрительному залу, сам встал спиной к тюрьме, нарисованной по всему заднику. Ожидая, что в любой момент его попросят потянуть пазу, он решил проверить дуло пистолета. Повернул его к себе, дунул в ствол – и в этот момент за сценой раздался выстрел. Как хороший артист реалистического театра, Евстигнеев не растерялся и рухнул. Вместе с ним рухнула фанерная тюрьма.

После чего еще один артист вышел в форме охранника и скомандовал: «Встать! Продолжать расстрел».

Оружейных баек на театре видимо-невидимо. Я-то как раз убеждена, что пистолеты не вовремя или не туда стреляют совсем не случайно. Потому как то, чего касаются на сцене, терпит игру с собой до какого-то предела. Смерть шутить не любит, хотя шутят с ней все. И на сцене, и в жизни.

5

Смерть на сцене – вещь понарошку. Поэтому в театре можно изобразить все – прозекторскую, морг, крематорий и трупами выложить слово из трех букв. Но… Режиссер Театра имени Маяковского Татьяна Ахрамкова уверяла, что есть вещи, делать которые на сцене нельзя.

– На курсе Марка Захарова студенты показывали этюд по русской заветной сказке «Смерть козла». Козлом был новый русский, он лежал в гробу, и у него все время звонил сотовый телефон. При этом висели иконы, горели свечи, звучала молитва. Полностью был воспроизведен обряд отпевания. Было жутко оттого, что неясно, где кончалось искусство и начиналось кощунство.

– А ты как режиссер чувствуешь эту грань, за которую переходить нельзя?

– В такие моменты возникает необъяснимое чувство внутреннего дискомфорта. У меня был этюд, где действие происходит в прозекторской. Из-за занавеса торчали ноги «покойника» с номерной биркой. Звучал марш Шопена, и все выглядело забавно, на репетициях все ухохатывались. На публике же все прошло при гробовом молчании.

Однако артисты, управляемые режиссером с его навязчивыми идеями, вынуждены переступать эту грань. Техника техникой, но серьезные большие артисты на инерции сильной роли въезжают, как на коньках, в запретное. Заглянув «за», волей-неволей задумаешься о том, что есть смерть, как все выглядит там…

Мы себе слабо это представляем. Или только смутно догадываемся. Во всяком случае, когда я лежала в мхатовском гробу, подобные мысли, которые от страха путались, посетили меня. А Светлана Крючкова просто сказала: «Это нельзя», – и еще, что если бы ей предложили роль со смертельным исходом, она бы сильно подумала. Впрочем, может быть, дело в суеверии. Театральное суеверие достигает апогея, когда режиссеру приходит в голову выставить гроб на всеобщее обозрение.