Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Я и до сих пор считаю, что когда он печатал в "Иностранке» какие-то километровые австралийские белые стихи, он халтурил.

И до сих пор я не понимаю, как мог человек, подаривший русскому читателю «Бесплодную землю» Элиота, великолепно переводивший Дилана Томаса и Роберта Фроста, унижаться до переводов всякой ерунды. За неё платили, конечно…

А незадолго до нелепой гибели под троллейбусом Андрей Сергеев выпустил отличную прозаически-мемуарную книгу «Омнибус», удостоенную премии Букера. Пожалуй, в этой книге лучшие читанные мной воспоминания о Бродском.

----

Из переводчиков в Москве я дружил только с Ириной Озеровой, которая раньше училась в Литинституте двумя курсами младше меня, а потом, надо сказать, сотворяла столько "джамбулов", что никакому Липкину или Гребневу — Козловскому и присниться не могло. Гребнев и Козловский отличались от прочих подстрочникоедов тем, что были действительно талантливы. И эта малость решала всё. Кстати, до чего же поздний К. Кулиев похож на раннего Гамзатова! А у Озеровой талантливы были только её собственные стихи, которые почти не печатались. Переводы же — вполне липовые. На уровне Липкина. Хоть французские, хоть чеченские — все с подстрочников…

—-----------------------

Одним из самых необычных и обаятельных людей, с которыми я в те времена общался, был Юлий Михайлович Поляков.

Он работал одно время в московском "Учпедгизе" английским редактором, потом преподавал в педагогическом институте, а еще писал учебники для суворовских училищ.

Английский язык у Полякова был виртуозным, он владел даже диалектами. Откуда в советских условиях могло взяться такое владение языком, трудно сказать. По сведеньям Г. Бена, Поляков в детстве, кажется, жил в Англии, но если и так, он об этом не распространялся. А я как-то никогда не задавал ему прямого вопроса.

Когда-то Поляков учился в ВИЯКе,(Военный институт иностранных языков.) на четвёртом курсе был арестован, разумеется, как шпион, отсидел сколько-то лет в лагерях, и вернулся ещё до хрущевских массовых освобождений. Был он года на четыре старше меня. «Высокий, чёрный и в очках», как обрисовывала его давно дружившая с ним Галя Усова.

Про Полякова можно рассказывать много и долго, и все равно не передать вполне его человеческого очарования и очевидной небрежной талантливости. Жена Г. Бена, Таня, которая не была с Поляковым знакома, утверждает, что когда Бен вспоминает Полякова, у него даже голос меняется от удовольствия.

К сожалению, Поляков обладал, как выражается одна моя знакомая, "нашим национальным недостатком", был он почти что алкоголиком…

Было у Полякова две кошки, они имели обыкновение, сидя на плечах одновременно, мурлыкать прямо в уши и тереться о толстенную оправу очков, иногда их вовсе сбивая. Это называлось «Двойное интерМЬЮ».

Однажды я приехал в Москву и, как обычно, прямо с вокзала пришел к нему. Вижу, сидит одинокий Поляков за бутылкой очень дорогого коньяка и задумчиво коньячок потягивает. Налив мне, он объяснил: «Понимаешь, я собрался на день рождения к профессору Цветковой. Ну и купил старушке эту бутылку. Потом гляжу, пробка у неё необычная, на крышке написано «Turn to open»! Ну я её торнул, она и опнулась!»

В его изложении любая ерунда звучала чистейшим Хармсом.

Была у него в Учпедгизе сотрудница, Анна Рукосуева, редакторша русского отдела, которая всё своё свободное время посвящала изучению творчества Бунина. Выглядела она настолько древнерусской, что всегда хотелось увидеть её в сарафане и кокошнике.

Однажды днём она пришла к Полякову, когда я у него гостил, мы втроём чуть выпили, потом Юлик добавил и ещё добавил, остановить его было невозможно, хотя он оставался всё так же весел, добр и остроумен, сколько бы ни выпил. Потом засыпал.

Так и в этот раз ушел он за шкафную перегородку к своему «ложищу» и заснул, а я тут же стал за Анной «ухаживать».

Она только попросила меня удостовериться, что Юля и верно спит, и пока я заглядывал за шкаф, мгновенно разделась на моём диване, сказав: «Этому он меня научил: главное — жить «без черёмухи».

Проснувшись часа через полтора вполне трезвым, Юлик едва разомкнув глаза, понял что к чему, хотя мы, давно одетые, чинно сидели, разглядывая какой-то альбом, и вежливо осведомился: «Дорогие мои, а достаточно вам было этих (взгляд на часы) ста минут?»

Отношения мои с Анной стали неким подобием романа, длившегося по пять-шесть дней два-три раза в году в течение последних четырех лет до эмиграции. В Москве я с тех пор останавливался только у неё.

По делам ходил полусонный. Не то чтобы темперамент её был какой-то огромный, она была скорее лениво-медлительна, что очень подходило к её комплекции «боярышни». Но надо было ей зато так много и так подолгу, что на сон времени ночного не оставалось. Она сама как-то напомнила мне пушкинские строки — вторую половину стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»

За две недели до моего отъезда Анна приехала на два дня в Питер попрощаться.

Больше я никогда её не видел. Однажды только позвонил из Стокгольма, поскольку звонок из Парижа мог подвести её, работавшую «на идеологическом посту», а Стокгольм через Хельсинки почему-то проходил не «с заказом и вызовом», как тогда все иностранные звонки, а шёл прямым набором, будто с соседней улицы.

А на следующий день я позвонил ей еще раз и по телефону прочёл стихи, которые заканчивались так:

В небе чёрном, немирном лунный щит, ханский щит,

Но твой голос просвирни в телефоне звучит.

Не в костюмчике — в летнике ты выходишь на звон,

Анна, Анна Последняя домонгольских времён,

И стоишь одиноко, словно та, на Нерли,

У оконного ока этой зимней земли,

Лишь платок твой в узоре незабытой весны.

…На Крутицком подворье терема зелены.

(1980 г.)

—---

Но возвращусь к Полякову.

Юлик писал стихи, но только по-английски. Один его приятель, хотел их опубликовать, предложив пустить стихи Полякова в журнал по рубрике «Поэзия народов СССР». Естественно, из этой авантюры ничего не вышло. Чувство юмора у советских редакционных работников вещь редкостная.

Переводил Поляков с английского совсем немного, зато на английский — и стихи, и прозу. Кусочек из блестящего перевода маршаковского «Багажа», сохранённый в памяти Г. Беном, я хочу здесь привести: