Анатолий Виноградов - Стендаль

Курье писал:

«Вот что случилось великим постом 25 марта в первом часу ночи. Все спали. Сорок человек жандармов вошли в маленький город и остановились в гостинице. Здесь они составили план действий и приняли все меры, собрали необходимые для них сведения и, как только начало светать, рассеялись по домам. Считаю не лишним заметить, милостивые государи, что Лю-инь составляет по величине половину пале-рояльского сада. Ужас распространился в этом маленьком городе. Одни бежали, другие прятались, иные, захваченные в постели, были оторваны от семей. Большинство без одежды бросилось на улицу, бежало за город и попадало в руки поджидавших их полицейских. Они были уведены. Их родственники и дети последовали бы за ними, если бы знали куда.

Во Франции, милостивые государи, слово «власть» имеет особое значение». Так пишет Курье в своей знаменитой «Петиции обеим палатам».

Бейль провел с автором памфлетов немалое количество часов в очень тяжелый период жизни французского народа. И если мы перелистаем его трехтомную переписку, изданную Морисом Барресом в 1908 году у Шарля Босса, то мы можем найти немало прекрасных отзывов о Виньероне, Поле-Луи Курье, человеке стендалевского пошиба, воспитанном на писателях материалистах и атеистах, на путешествиях, дуэлях и ружейных выстрелах предшественников и современников Великой французской буржуазной революции.

До сих пор не выяснено участие Анри Бейля в памфлетной работе Курье. Но целые абзацы Курье мы встречаем в памфлетах Бейля, опубликованных и неопубликованных, а мысли Поля-Луи Курье зачастую полностью воспроизводят высказывания Бейля (см. например, в романе «Красное и черное», глава «Духовенство, леса, свобода»).

Падение Наполеона не сломило Бейля, но падение карбонаризма лишило его сил. Он должен был много работать над собою, чтобы снова войти в житейскую колею. У Бейля было представление о труде как функции здоровой воли. Он хорошо написал о самом себе: «Корабль жизни поддается всем ветрам и бурям, если не имеет трудового балласта». Он начал работать — работать лихорадочно и усиленно. Он начертал короткую фразу на листе бумаги и повесил листок над письменным столом:

«Nulla die sine linea» — «Ни одного дня без писательства». И он, не ожидая никаких «вдохновений», принялся за работу с порывистым увлечением, забывая о том, что иногда нечего было есть: интендантство лишило его последних девятисот франков годовой пенсии. Он готовил к печати свою книгу «О любви».

«Начиная с лета 1822 года, когда исполнился приблизительно год с тех пор, как я покинул Милан, мысль о добровольном уходе из этой жизни стала посещать меня реже. Жизнь моя начала мало-помалу наполняться не то чтобы очень приятными мне вещами, а просто так, кой-чем становившимся между мною и высшим блаженством, которое было предметом моего культа…

Когда летом 1822 года появились признаки душевного выздоровления, я стал подумывать об издании одной книги под заглавием «Любовь», которую я написал карандашом в Милане, гуляя и думая о Метильде.

Я рассчитывал переработать ее в Париже, это очень следовало бы сделать. Углубляться мыслью в эти вещи было для меня слишком мучительно. Это то же самое, что грубо прикасаться к едва затянувшейся ране. Я переписал чернилами то, что написано было карандашом… [68]

Это была очень опасная для меня работа — читать корректуры книги, напоминавшей мне до мельчайших оттенков чувства, испытанные мною в Италии…»

В августе 1822 года книга вышла… Ее постигла печальная судьба — печать ее почти не отметила, а публика вовсе не покупала…

В трактате этом Бейль выступает как внимательный ученик и последователь Кабаниса — он изучает любовь в ее возникновении и развитии так же тщательно, как медики болезнь или физиологи внутренние процессы в организме. Но Бейль идет далее, чем Кабанис, — он тонкий психолог, он глубокий сердцевед, и из-под его пера вышли очаровательные страницы, не имеющие себе равных во всей мировой литературе. Реалистический анализ сочетается в них с подлинной поэзией изображения замечательнейшего человеческого чувства.

«Итак, 1822 год: три вечера в неделю я провожу в комической опере, один или два — у Мезонетта на улице Комартен».

Под именем Мезонет та Бейль в «Записках эготиста» изобразил преподавателя риторики Ленге; ему он уделил значительное место в своих воспоминаниях.

«Да здравствует разум!» Эту фразу говорит Анри Бейль в салоне литературного критика Делеклюза. Говорят о Жозефе де Местре. Этот человек у всех на устах. Он был выгнан из Петербурга вместе со всеми иезуитами (в 1817 году). Явившись во Францию, он написал сочинения о римском папе, католицизме и других не менее злободневных вопросах. В защиту белого террора он заявил: «Белый ангел, с секирой восстающий над народами и отсекающий головы несчастным главарям (революции), есть истинное воплощение божьей благодати, как бы ни клеймили оподлевшие людские поколения того, кого они называют позорящей эту достойную профессию кличкой палача».

За графом Жозефом де Местром в Париж поехали экзальтированные, сумасбродные, совращенные им в католицизм девушки из знатных фамилий, уродливые наследницы огромных богатств. Среди них Софья Петровна Свечина, тетка одного из лучших друзей Пушкина, Соболевского. В Париже она организовала один из самых крупных католических салонов Европы. «Можно во всем сомневаться, — говорила С. П. Свечина, — можно сомневаться в цветах заката и утренней зари, можно сомневаться во временах года и в пространствах, проходимых человеком, можно сомневаться в прошлом, настоящем и будущем. Человек в поисках истины упирается в тупик: наука бессильна. Только один человек знает все и повелевает всем — римский папа. В нем средоточие божественной воли!»

— Этот мерзавец Жозеф де Местр, — восклицает Бейль, — выступив в ту пору, когда в лабораториях разлагают воду на кислород и водород, пытается указать место мистического пребывания совести не то в животе, не то под животом у человека. Какая это сволочь!

Шарль Нодье перебивает Бейля. Он, негодуя, приводит мотивы полицейского запрещения газовых фонарей на улицах Парижа. (Этого добились полоумные друзья де Местра из салона Свечиной.)

— Газ отравляет растительность в городе. Деревья вянут, дети вымирают тысячами под влиянием газовых фонарей. Но с каждым десятилетием люди требуют все более и более яркого света, — говорит автор «Жана Сбогара», размахивая кулаком перед носом Бейля.

Бейль продолжает свою мысль:

— Что это, в самом деле? Какая-то русская дворянка, организовавшая салон в Париже, называет Байрона сатаниитом, запрещает дальнейшее движение человеческого прогресса, а болван барон Нолак пишет о ней мемуары, хотя она еще жива, и в мемуарах называет ее «clucva podsniejnaia». Что такое клюква? — восклицает Бейль. — Это растение на болотах. Удобно ли называть русскую дворянку таким паршивым растением?