Станислав Мыслиньский - Из одного котелка

Я всегда с большим вниманием слушал эти выступления нашего «отца», как в шутку мы называли Петра Антоновича Наумова. Этот человек говорил страстно и, имея огромный жизненный опыт, умел сразу завладеть сердцами слушателей. Ему всегда громко аплодировали. Но он был также и хорошим организатором… Он ведь знал, что я поляк и родом из этих мест.

— А ну-ка, Станислав, ты ведь у нас агитатор, хорошо справлялся со своей задачей, как и подобает комсомольцу. — Говоря это, он дружески хлопал меня по плечу. — А сейчас мы пришли в твои родные места, о чем ты так мечтал. Возвратился ты сюда, старший сержант, не только как командир орудийного расчета… Ты уже являешься коммунистом и принадлежишь к великой партии Ленина, а это обязывает ко многому. Настало твое время. Слова искренние, правдивые и полностью понятные, сказанные по-польски, здесь сейчас очень нужны. Там, где народ отравлен ядом вражеской пропаганды, строительство социализма проходит нелегко. Классовый враг сразу не отступит… Господа так просто не сдадут свои позиции' будут бороться. Знаю, прольется еще кровь на этой земле, хотя пушки уже и умолкнут… — с грустью говорил Петр Антонович. — И чтобы народ хорошо знал, что он будет защищать, к чему будет стремиться страна, необходимо ему сейчас разъяснять и идеологически его вооружить, понимаешь?..

Таким образом я получил дополнительное партийное поручение. В свободные от боев или выполнения служебных обязанностей время я выступал на митингах во время встреч с жителями. Делился своими впечатлениями, особенно о жизни братских советских народов. Я хорошо знал местный диалект, часто мне приходилось говорить по-украински, особенно когда знал, что моими слушателями являются граждане украинской национальности. Доходили ли эти слова до моих слушателей? Кажется, да. Впрочем, я в этом убеждался не только по сияющим и довольным глазам нашего парторга. Объятия, которыми одаривали меня жители после таких выступлений, были доказательством того, что я хорошо выполнил обязанности агитатора-коммуниста.

Впрочем, вскоре нашу агитацию словом поддержал конкретными делами сам польский народ.

В Хелме, только что освобожденном польском городе, 22 июля был обнародован Манифест первого польского правительства — Польского Комитета Национального Освобождения. Он наметил программу деятельности народной власти в области внутренней и внешней политики, призывал продолжать борьбу за победоносное завершение войны и осуществление основных социально-политических реформ.

Через несколько дней, 26 июля, Народный комиссариат иностранных дел СССР опубликовал официальное заявление, в котором признал суверенные права польского государства на земли, освобожденные Красной Армией. Этот документ разоблачал врага, который пытался вызвать раздор между польским и советским народами, пытался внушить, что Польша из-под немецкой оккупации попадет под русскую. Но просчитались помещики и капиталисты и все те, кто, сбежав в 1939 году из Польши, теперь хотели возвратиться. Им не удалось посеять сумятицу среди польского народа. Он был уже достаточно сознателен и чувствовал себя связанным кровными узами вечной дружбы с народами Советского Союза, сыновья которого героически боролись за освобождение Польши. И теперь правительство Страны Советов гарантировало полную свободу и суверенитет своему соседу, братскому польскому народу. Из рук реакции было выбито отравленное ядом и ложью оружие.

И наконец настало время, когда исполнились вековые мечты польского крестьянства, столетиями смотревшего голодным взором на обширные господские поля…

6 сентября 1944 года Польский Комитет Национального Освобождения принял декрет об аграрной реформе. Крестьяне получили землю…

После шести лет опять зазвенели звонки в польских школах: и в тех, что закрыли оккупанты, и в новых, в стенах бывших господских дворцов и поместий. С каждым годом создавались новые школы. Всеобщее обучение было закреплено законом и стало обязательным.

На освобожденной польской земле приступили к осуществлению мечты многих поколений — установлению социальной справедливости. Народ этой земли хорошо знал, кому обязан своим счастьем…

Прекрасным было лето 1944 года. Бещадскую землю заливали горячие лучи солнца. Испокон веков, рассказывали нам местные жители, бещадское лето знойное, горячий ветер с юга усиливает жару. Только грозы приносят прохладу усталым от работы людям. В те дни мы, солдаты, могли бы любоваться действительно красивой местностью юго-восточных пограничных районов Польши. А эти районы обширные. Бесконечные волнистые холмы, покрытые высокими лесами, полны уединенных уголков и своеобразной экзотики…

Но не было времени восхищаться красотой Бещад. Для нас, солдат, это был только район беспощадных и жестоких боев. Это было наше повседневное занятие.

Миллионы расстрелянных фашистами и отравленных газом взывали к возмездию. Живые страстно желали, чтобы в этой жестокой войне это лето было последним. И мы, воины, должны были все сделать для этого.

МАМАША

Именно так называли мы ее, просто — мамаша…

Соответствовало ли это обращение се возрасту? А кстати, сколько ей могло быть тогда лет? Не знаю, удобно ли было так обращаться к ней ефрейторам: седому как лунь Данилову и лысому Ване Бойко, рядовому Черпаку и младшему сержанту Борисову, которые по возрасту ненамного уступали им…

Мне кажется, что только двоим из нашего орудийного расчета можно было так называть ее, учитывая их возраст. Я имею в виду наводчика орудия сержанта Колю Орлова и себя. Только мы двое из всего расчета не перешагнули еще рубежа четверти века.

Я прекрасно помню мамашу даже сегодня, спустя столько лет. Впрочем, как я могу забыть ее и все, что связано с ней?

Это была невысокого роста худенькая женщина, на которую тяжелая жизнь и особенно годы войны наложили свой отпечаток.

Она стояла возле калитки, как будто поджидая нас. Раскидистый куст черной смородины, росший у входа, шумел опаленными на солнце листьями, когда поднимался ветер. Седые волосы спадали на ее тощую согнутую шею. Черные, глубоко запавшие, слегка покрасневшие глаза, окруженные лучами тонких морщин, смотрели на нас доброжелательно и, как мне показалось, с какой-то задумчивой грустью.

— Я ждала вас, сыночки! — Голос у нее был мягким и усталым.

Калитка из давно не крашенных и местами уже прогнивших досок болталась на ржавых осевших петлях.

— Ребята! Это как раз для меня! — вырвалось у Вани Бойко. От удовольствия он широкой, как лопата, ладонью даже хлопнул себя по колену.