Я всегда был идеалистом… - Георгий Петрович Щедровицкий
Моя следующая (или, может быть, чуть раньше) встреча с общественностью факультета состоялась на комсомольском собрании, когда группу студентов, и в первую очередь некоего Гусакова, исключали из комсомола и из университета за чтение Достоевского.
Это не шутка. Была компания на первом курсе: они собирались в университете, сидели, выпивали, читали и обсуждали Достоевского. Что произошло потом, я не знаю, но то ли одного из них на чем-то поймали и привели в ГБ[178], то ли он сам пошел, испугавшись, и написал донос, что такие-то студенты читают Достоевского. Пришло соответствующее извещение, и их стали исключать из комсомола.
Я это воспринял буквально как всеобщее безумие. Я опять не выдержал, полез на трибуну и сказал: «Ребята, по-моему, вы все сошли с ума».
– А что – Достоевский был запрещен?
– Достоевский не был запрещен – он был просто не в чести… Но Гусакова исключали именно за чтение Достоевского: так было сформулировано обвинительное заключение. В это же время в пединституте исключали за чтение книги Гильберта и Аккермана «Теоретическая логика»[179]. Была публикация в «Комсомольской правде» – статья занимала весь «подвал», который назывался «Чертополох». Позже, года через два, я познакомился с этим парнем, он приходил ко мне. Он и был «чертополохом», поскольку читал «Теоретическую логику» Гильберта и Аккермана.
Чуть-чуть раньше преподаватели философского факультета Софья Александровна Яновская и Валентин Фердинандович Асмус чуть не были уволены за пропаганду буржуазной идеологии – за перевод книг «Опыт исследования значения логики» Шарля Серрюса[180], «Методология дедуктивных наук» Тарского[181] и той же «Теоретической логики» этих самых Гильберта и Аккермана. Воинствующая кафедра в лице Виталия Ивановича Черкесова, Митрофана Николаевича Алексеева, Петра Ивановича Никитина требовала от них клятвенных заверений, что они никогда больше не будут не только переводить и пропагандировать эти книги, но и сами их читать. Софья Александровна Яновская плакала, но оба они дали такую клятву.
Я сказал:
– Ребята, вы сошли с ума. Достоевский – великий русский писатель. По-моему, в университет нельзя принимать тех, кто не прочел всего Достоевского.
Наступила тишина, все подрастерялись… Кто-то сказал:
– И правда ведь.
Потом выступил тогдашний секретарь партийной организации курса Герман Горячев (сын секретаря новосибирского обкома партии, одного из самых «лонгитюдных» секретарей обкома – он был при Сталине, при Хрущеве, был при Брежневе[182]):
– А может, там еще чего было? Ну конечно же, просто так, за чтение Достоевского, вряд ли можно исключить из комсомола. Но ведь нам, наверно, не зря об этом написали сюда и порекомендовали их исключить – значит, там еще что-то было, а это только повод, сигнал, чтобы мы действовали.
Я его спрашиваю:
– А может быть, ничего больше не было?
– Вряд ли.
– Ну так давайте запрос сделаем: что там еще было? И уже тогда исключим их за то, что они действительно сделали. А пока, может, не надо?
Комсомольское собрание приняло решение: пока воздержаться и запросить дополнительную информацию. Но Герману Горячеву врезали потом на бюро факультета, Гусакова же сразу отправили на бюро факультета, потом в вузком и там исключили, но уже через собрание курса больше не проводили. Хотя, по-видимому, всех, так сказать, участников обсуждения на заметку взяли.
Позже я на одном из комсомольских собраний встал и спросил:
– Так все-таки за что исключили Гусакова? – и попросил, чтобы дали разъяснения.
Меня вызвали на факультетское бюро и сказали:
– Юр, мы тебя любим, уважаем, ты большой активист, заместитель председателя спортклуба МГУ, с Прокофьевым лично знаком и со всеми остальными. Ну зачем ты так выступаешь на курсовых собраниях? Ты же должен правильную линию вести, а тебя все куда-то заносит. Ведь мы же не просто так исключаем, у нас основания есть, а ты вечно – «что?», да «почему?», да «какие сведения?» и прочее. Так нельзя, особенно комсомольскому активу. Представляешь, если такое вообще начнется? Ведь черт знает что будет вообще! А если ты добром не поймешь, так мы ведь проучить тебя должны будем. У тебя и предыдущий выговор еще не снят, а ты уже на новый напрашиваешься.
Это еще было мое счастье, что я, в общем-то, очень мало контактировал с курсом, сравнительно мало. Если б этот контакт был более плотным, то подобных событий было бы много больше. Но поскольку я все время сидел или в спортклубе МГУ, или в Ленинской библиотеке, то сравнительно редко бывал на лекциях и вообще был как-то вне этой жизни. Потом, с октября 1951 года, я начал работать преподавателем в школе.
Время мое тогда было вообще расписано буквально по минутам, просто до смешного: например, в какой-то день я давал шесть уроков подряд в школе, потом бежал в столовую Верховного Совета (она называлась по-разному – тогда Шверника, потом Ворошилова, потом еще кого-то…), там уже сидела Наталья Мостовенко, уже заказавшая мне суп, суп был уже в тарелке и накрыт другой тарелкой. Я должен был выскочить из дверей школы после шестого урока, добежать до остановки (это Голутвинский переулок на Якиманке), доехать до Библиотеки Ленина и успеть к тому моменту, когда очередь, в которую Наталья должна была попасть, начинала есть второе, а у меня суп уже стоял на столе, я должен был его похлебать, съесть второе, выпить компот, и у меня оставалось еще пять минут, чтоб добежать до университета, если были лекции или семинарские занятия, где я должен был быть, или мне нужно было бежать еще куда-то. Вот это «колесо» спасало меня от лишних контактов. Но они тем не менее были, и результаты их накапливались.
Следующим таким эпизодом был доклад «О необходимости в истории», который я делал, уже будучи на третьем курсе, у Мельвиля – это был довольно грамотный преподаватель на кафедре истории марксистско-ленинской философии.
Мы изучали эту проблему, и надо сказать, что мне много дала работа по этой теме: я проработал всю домарксистскую литературу, многое по подлинникам, не пропуская разные варианты. И сделал большой доклад на семинарском занятии в группе, показывая, что никакой необходимости в истории нет. И опять-таки, раскопал у Маркса и Энгельса соответствующие представления. В частности, я подобрал достаточно сложные факты: в то время я очень интересовался историей Китая и примерно половину своего времени тратил на изучение фаз, этапов его развития. Меня действительно тогда интересовала эта проблема (необходимость в истории), поскольку надо было ответить себе на вопрос: что, совсем безнадежно – или есть какие-то выходы? А существовала проблема, как возможен переход с нижних фаз к более развитым, например от феодализма к социализму, минуя капиталистический этап. Монголия ведь перешла от феодализма к социализму. Вот и Китай – уже все произошло: победила коммунистическая партия Китая в 1949 году. Надо сказать, в то время не только я внимательно следил за событиями в Китае и думал на этот счет. Юра Левада даже китайский язык учить начал. Ведь мир смотрел тогда на Восток. Возникала проблема взаимоотношений Советского Союза с Китаем. Будет ли это абсолютно непобедимый тандем, как рассчитывал Сталин, когда восьмисотмиллионный Китай сойдется с индустриальной Советской Россией? Если да, вопрос о мировой социалистической революции решен. Или же между ними начнется то, что и происходит сейчас? Это был тогда для меня – и не только для меня, вообще для понимания того, что происходит, – кардинальнейший вопрос.
– А вы понимали это, прилагая к своей жизни – к своей ситуации, к своей перспективе? Этот вопрос не был отвлеченно философским?
– Нет. Больше того, в тот период это был для меня основной вопрос: как мне жить? Что я могу сделать как человек и как личность, не самоуничтожаясь, а решая какие-то социальные, культурные задачи? Это был
