Время бросать камни - Виктор Александрович Стариков
Она замолчала.
Когда прощались, Марья Якимовна вдруг сказала:
— Мы с вами, Дмитрий Наркисович, в Салде видимся, вероятно, в последний раз. Вам скоро в Петербург, а я уезжаю в Тагил.
— Почему?
— Необходимо, — уклончиво ответила она. — Хочется пожить какое-то время в Тагиле. Нужно…
Он не стал расспрашивать. Ему вдруг вспомнились многочисленные слухи, ходившие в Салде о неблагополучных семейных отношениях Алексеевых. Дмитрий почувствовал, что без нее ему в Салде будет тяжело.
Нежданно переломилась вся жизнь семьи Маминых. Беда свалилась внезапно, негаданно.
Умер на пятьдесят первом году жизни Наркис Матвеевич.
В деревушке, за двенадцать верст, входившей в Салдинский приход, Наркис Матвеевич провел несколько дней, выполняя всякие неотложные требы: похороны, крещения, панихиды, свадьбы. Вернулся больной, с высокой температурой, войдя в дом, сразу же лег в постель.
Болезнь протекала бурно, тяжело.
Дмитрий не отходил от больного до последней минуты. Еще за час до рокового исхода температура все поднималась: тридцать восемь, тридцать девять, сорок…
Это произошло ночью 24 января 1878 года. Дмитрий закрыл глаза отцу, лежавшему последние двое суток в беспамятстве.
Анна Семеновна еле ходила, убитая горем. Дмитрий опасался за ее рассудок.
Семья Маминых сразу оказалась в катастрофическом положении. Никаких денежных сбережений у них не было, а жалованье Наркиса Матвеевича ушло на похороны.
Зная крайнюю стесненность Маминых, в Салде и Нижнем Тагиле начали для них сбор денег по подписным листам.
На него, Дмитрия, легли теперь заботы о матери, двух братьях и сестре. Об отъезде в Петербург пока пришлось забыть.
Необходимо было быстро найти постоянную службу. Однако это оказалось не так просто.
«На службу я все еще не поступил, — писал он брату Владимиру из Салды в Екатеринбург почти спустя месяц после похорон отца, — и когда поступлю — покрыто мраком неизвестности, который по всей вероятности рассеется после масленицы. Завтра рано утром еду в Тагил, где и опущу это письмо в почтовый ящик. Еду я в Тагил по многим причинам, начиная с того, что нельзя ли будет поступить учителем в двухклассное училище, которое имеет быть открытым в Салде после масленицы: жалованье учителя, говорят, 50 рублей, что было бы совсем хорошо…
Если не удастся, то обещают место где-нибудь в заводоуправлении, но что-то только обещают и ничего не делают, ждать надоело, особенно когда есть скоро будет нечего… Кстати, заверну к о. Ивану Флавианову, чтобы начать хлопоты о пособии от епархиального начальства, это штука длинная и затянется по крайней мере на целый год, но зато, вероятно, принесет нам рублей 90 пособия, что совсем не лишне…»
После смерти отца Дмитрий очутился почти в таком же бедственном положении, как недавно в Петербурге, с той лишь разницей, что тогда жил один. А когда наступало совсем безвыходное положение, можно было обратиться за помощью к родным. Теперь же надеяться стало не на кого, судьба сделала его самого единственной опорой и надеждой всей семьи.
Сороковой день смерти отца Дмитрий в тревогах о куске хлеба встречал в Нижнем Тагиле.
«В субботу служили в Ерусалимском соборе панихиду по папе, молилась со мной Марья Якимовна, я почти все время плакал», —
писал он Анне Семеновне в Нижнюю Салду.
В эти дни валили сырые мартовские снега. Город казался ему черным. Черные заводские дымы лизали низкие облака, черный пепел падал на улицы, на закопченные домишки мастерового люда. Голь и нищета в Нижнем Тагиле еще сильнее бросалась в глаза. По вечерам с улиц доносились пьяные песни, на Тальянку, поселок по другую сторону пруда, советовали, как стемнеет, вообще не показываться: изобьют, ограбят одинокого прохожего, а полиции не дозовешься.
Укрепляясь в Нижнем Тагиле, ожидая постоянного заработка, Дмитрий перебивался репетиторскими уроками в нескольких домах. Чувство беззащитности, беспомощности не покидало его. Кто же он сейчас, если судить строго? Недоучившийся студент, несостоявшийся литератор. Умственный пролетарий, на труд которого нет спроса… Все же он старался не поддаваться тяжким обстоятельствам, веря в свои творческие силы, веря в свою звезду. Писал и в эти трудные дни, не оставлял работу над романом. Это спасало от тоски, отчаяния.
Дмитрий знал, что поднимает бурю.
Но он не мог отступиться, в угоду условности предать чувство, которое родилось и зрело давно, а теперь обнаружило себя.
Незаметное вначале влечение, начавшееся, как Дмитрий теперь сознавал, с первых встреч в Салде, выросло в сильную взаимную привязанность. После смерти отца Марья Якимовна оказалась рядом, разделяя с ним боль утраты, поддерживая его в эти тяжелые и смутные дни. Несомненно, смерть даже способствовала еще большему сближению.
Дмитрий долго готовился к решительному разговору.
Марья Якимовна обязана его выслушать. Тем более что на их счет начали ходить всякие слухи.
Слова рождались сами, отражая душевное волнение последних дней. Он говорил о глубине своего чувства. Разве он пришел разрушителем ее семьи? На это у него не поднялась бы рука. Но ведь у них в доме нет нормальных отношений. Зачем же ей губить и топтать свою жизнь? Разве это не преступление против себя? Сила нового поколения состоит в том, что оно решительно порывает со всеми предрассудками старого, со всеми догмами, уродующими человека. Надо быть последовательными в своих поступках, исходя из убеждений, уметь отбрасывать ложь, лицемерие, ханжество.
Он убежден, что вместе они смогут обрести счастье, станут во всем опорой друг для друга.
Может быть, они причинят боль близким. Но разве лучше, если во имя ложно понимаемой гуманности станут несчастными еще два человека? Что дороже — истинное счастье двух близких существ или временная боль, даже не боль, а, скорее, другие чувства — досада, раздражение, оскорбленное самолюбие близких им людей? Но и они, уверившись в истинности и глубине их чувств, вероятно, поймут их позже. И простят.
— Уходите… — беззащитно попросила Марья Якимовна, выслушав признание Дмитрия. — Дайте мне время… Я сама позову вас…
Дмитрий запомнил ее глаза — испуганные и одновременно счастливые.
Решено было, что они уедут в Екатеринбург, скрывая пока, сколько окажется возможным, новые отношения. В Нижнем Тагиле не следовало оставаться: местное общество не простит им этого «преступления» против основ брака, затопит грязью, наконец, просто не даст средств к существованию. До Нижнего Тагила доходили слухи о возникающих многочисленных открытых гражданских отношениях. Но то в столице, в Петербурге. Там и не такое бывает. А все зловредное влияние новой литературы. В Нижнем Тагиле пока свой взгляд на брак, тут таких свободных отношений не простят. Нет, нет, надо уезжать. В Екатеринбурге у Марьи Якимовны
