Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Горгулов считал себя поэтом и писателем и пользовался некоторой известностью в парижских литературных кругах, но и там все соглашались, что он «ненормален». Один редактор зашел дальше, назвав его «опасным сумасшедшим, который в своей ярости настолько неприятен, что с ним невозможно находиться рядом». За неимением средств Горгулов, по словам Ильи Эренбурга, продолжал, несмотря на запрет, подпольно заниматься медициной – лечил своих приятелей, бывших казаков, от гонореи, а на вырученные деньги опубликовал несколько стихов и рассказов под псевдонимом Павел Бред49. Бред в его случае – говорящая фамилия, вполне в духе Достоевского; Эренбург, освещавший процесс Горгулова для советской газеты «Известия», писал, что в суде «передо мной предстал человек, которого только Достоевский и мог выдумать в часы бессонницы»50.
Писатель Василий Яновский встречался с Горгуловым на литературных собраниях; он живо вспоминал реакцию остальных участников, сидевших в зале кафе, когда подходила очередь Горгулова читать:
Горгулов поднимался во весь свой громадный, невероятный рост, и всем, кто сидел, становилось страшно. Он был гигант, тяжеловес, который легко мог схватить любую из тяжелых скамей и разнести ее вдребезги. Но как же смешно, как несоответственно: образчик физического здоровья с очевидным дефектом в мозгу. И с чего только ему пришло в голову писать стихи?51
Процесс Горгулова, начавшийся 25 июля, продолжался четыре дня, во время которых показания свидетелей постоянно прерывались выкриками обвиняемого, «бормотавшего что-то несвязное о лунных ракетах и крестьянских массах» на неразборчивом французском; при любой возможности Горгулов пытался объяснить суду свои политические убеждения и даже пробовал читать стихи52.
При обыске у Горгулова дома были обнаружены документы с планами его организации – «зеленых братьев» – поднять восстание в России. Он собирался провозгласить себя «великим зеленым диктатором» и возглавить агитаторов в формах, придуманных им же, под специально разработанными флагами. Он фантазировал и насчет убийства германского президента Пауля фон Гинденбурга и чешского президента Томаша Масарика.
В свою защиту Горгулов сбивчиво – и это еще мягко выражаясь – изложил мотивы, толкнувшие его на убийство. Он застрелил Дурмера не за то, кем тот был, а за то, что он представлял Францию, которая не сделала ничего, чтобы поддержать борьбу эмигрантов с большевиками, а вместо этого признала новое советское государство. «Франция, слушай меня! Я – апостол новой Идеи! – объявил он. – Мое преступление – это великий протест от имени всех обездоленных, ждущих там [в России]… Моя Идея ценнее моей жизни. Возьми мою жизнь, но сохрани мою Идею»53.
Все в зале соглашались, что Горгулов нисколько не похож на француза. На его славянском происхождении, с характерными «фантазиями, фанатизмом, мистицизмом и жестокостью», сыграл и французский прокурор. Психиатрическое освидетельствование, проведенное по требованию обвинения, не выявило у него душевной болезни, поэтому на процессе экстремистские взгляды Горгулова объясняли его этнической принадлежностью и указывали на сходство с героями Достоевского с их навязчивыми идеями: «Он русский. Как у всех русских, его интеллект отличается от нашего»54. Члены русской колонии были крайне расстроены такими отсылками к славянским корням Горгулова. Это затрагивало их всех как русских. «Все рухнуло, все, чего мы добивались десять лет, все полетело к чертям», – в отчаянии восклицал один молодой репортер55. Возникли опасения, что убийство станет чем-то наподобие сараевского инцидента; Горгулов даже использовал ту же модель пистолета, что и Гаврило Принцип, когда стрелял в эрцгерцога Франца Фердинанда в 1914 году, после чего вспыхнула Первая мировая война. Опасаясь депортации и в тревоге ожидая неизбежных актов мщения, эмигранты изо всех сил старались продемонстрировать лояльность французским властям. Более двух десятков именитых членов русской колонии отправили письма с соболезнованиями; сотни других писали вдове Дурмера и посылали цветы; в соборе Александра Невского состоялась поминальная служба. Один бывший русский офицер, донской казак, работавший ныне в Париже официантом, покончил с собой, бросившись из окна шестого этажа, настолько его потрясло бесчестие, которое Горгулов навлек на свой народ. Французская газета «Матэн» уже требовала в отместку изгнания политически активных иностранцев56. «Как же мы действуем им на нервы», – говорила подруга Нины Берберовой:
Господи! Как же мы им надоели! Будь я на их месте, я давно выгнала бы всех эмигрантов на Сандвичевы острова с их требованиями пособий по безработице, бесплатного образования для детей и пенсий по старости. Вот увидишь: когда начнется война…57
Ясно было, что Горгулов сумасшедший; в суде он называл свою тягу к убийству «гипнотическим наваждением». Прокурор визжал, обзывая его «диким зверем» и «Распутиным среди русских эмигрантов». Адвокат Горгулова, Анри Жеро, решил, что единственная возможная линия защиты – это апеллировать к психической неустойчивости: в конце концов, его клиент получил тяжелые ранения на войне58. Однако его аргументы не убедили ни присяжных, ни судью. Горгулова признали виновным и приговорили к смертной казни. 20 августа его апелляция была отклонена.
Горгулова публично казнили на рассвете 14 сентября 1932 года. В сопровождении двух адвокатов и русского православного священника заключенного вывели на бульвар Араго перед стенами тюрьмы Санте в Париже, где уже стояла гильотина. Около двух тысяч человек собралось в ту ночь за полицейскими кордонами, чтобы наблюдать за этим страшным зрелищем; ближайшие бистро оставались открытыми и собрали колоссальную выручку. Гильотину – ее еще называли «Вдовой» – устанавливали с помощью двух уровней, «ручного и спиртового»; по французской традиции приговоренному заранее не сообщали, когда состоится его встреча с ней.
Горгулова разбудили от глубокого сна в половине шестого утра, предложили сигареты и двойную порцию рома. Когда его вывели, в кандалах на ногах и руках, в рубашке, спущенной до груди, и с обнаженной шеей и плечами, он сказал, что умирает «за свою страну и за свою идею». Он заявил, что прощает всех, после чего государственный палач – Анатоль Дейбле, известный как «мсье Париж», – в своем знаменитом котелке, которому ассистировал его зять, стал укладывать Горгулова на баскюль (скамью). Последовала неловкая пауза – Дейбле пытался расположить приговоренного в нужной позиции. «Громадное тело Горгулова
