Нина Шнирман - Счастливая девочка растет
Мамочка встаёт и говорит:
— Ужин окончен, все могут выйти из-за стола!
Идёт к себе в спальню, за буфет, а я за ней. Мамочка садится на кровать, берёт меня за руку и говорит:
— Нинуша, не в деньгах счастье! Не расстраивайся, я понимаю, что ты хотела всем на Новый год сделать подарки!
Я просто обалдела — откуда она это знает и как она это поняла?
— Осталось у тебя семнадцать пятьдесят — на это сейчас ничего не сделаешь! Но ты уже сделала самое главное — зефирный ужин! — Мама меня обнимает.
— Я так себя ругаю! — жалуюсь ей. — Ведь я на эти деньги могла столько всего вкусного купить ещё, а я всё думала и думала!
— Больше вкусного, меньше вкусного — не важно! Важна твоя любовь ко всем. Иди, родная, уже поздно!
Мишенька спит, Бабуся на кухне, а мы с Ёлкой ругаем «тех, кто это сделал». Я составляю раскладушку и ругаюсь, чертыхаюсь и говорю, что всё это страшное свинство! Ёлка тоже что-то шипит и говорит, что это жуткое свинство!
Анночка сидит у себя на кровати в ночной рубашке, непонятно о чём думает, потому что у неё очень ясное, даже немножко улыбающееся лицо.
И вдруг говорит приветливо, как-то очень по-детски:
— Обманули дурака на четыре кулака!
Мы с Ёлкой сначала замерли, а потом начинаем тихо хохотать.
— Но не на четыре, — хохочет Ёлка, — а значительно больше!
Фотография с этажерки
Вообще, в последнее время мне многое не нравится!
Папа с Мамой как-то незаметно стали называть друг друга Папа и Мама! Раньше они были Мышка и Ёжик, Жоржик и Вака! Ведь они не папа с мамой друг другу? Тогда почему?!
Папа часто стал уезжать очень надолго — я знаю, что это по работе, но мне же тоже с ним хочется поговорить!
Потом, наше правительство, как сказала мне Ёлка, ограбило собственный народ — это вообще понять невозможно!
Папа сказал, что «были времена и похуже».
И ещё куда-то пропала фотография с Маминой этажерки — и мне кажется, что она не просто так пропала.
Эту фотографию балерины на одной ножке с правой рукой, закинутой за голову, я помню ещё до войны. И тогда же, до войны, я помню, Мама часто брала её в руки и смотрела на неё. И когда мы вернулись из эвакуации, фотография была! А потом, года два назад, она пропала.
Я помню, как-то раз, ещё давно, когда она стояла на этажерке, я спросила:
— Мамочка, кто это?
Мамочка ответила:
— Олечка Малеина, лучшая подруга в моей жизни! Мы с ней в Ленинграде в балетном училище учились.
Мамочка рассказывала ещё тогда, что она училась в балетном училище, потом порвала себе связку на ноге и ушла из училища.
— А где эта Оля сейчас? — спросила я.
— Она ещё до моего ухода уехала с семьёй в Прибалтику, по-моему, году в двадцать втором.
И как-то разговор оборвался, и потом я об этом забыла, а недавно вспомнила. И вот сейчас самое время спросить.
Сегодня каникулы. Мамочка водила нас всех троих на «Лебединое озеро». Балет — это настоящее волшебство, но в нём есть одно коварство — чем дольше ты смотришь балет, чем ближе к концу, тем увереннее тебе кажется, что ты тоже так можешь — и бежать на носочках, и прыгать, и крутиться на одной ноге — фуэте называется, — ведь всё, что они делают, это так просто, это легко, воздушно, захотят — вообще улетят! Но я так совсем не думаю, а чувство есть!
Пришли домой, и вот как кстати, что мы на балете были, сейчас я спрошу, а то всё забываю или почему-то не получается спросить у Мамочки, куда делась фотография с её этажерки.
Сейчас потихоньку, с балетного училища, всё выясню.
— Мамочка, а тебе нравилось в балетном училище? — спрашиваю.
— И да и нет. — Мамочка как-то очень задумчиво говорит. — «Да», потому что через три года ты уже что-то можешь и тебе начинает казаться, что можешь всё — уже владеешь телом — я уже владела! А «нет» — обстановка тяжёлая, плохое образование, там своя школа, и мы в неё ходили, но очень слабое общее развитие. Потому что всё время и силы — на балет!
— А вот эта Уланова сегодня была Белым лебедем, — спрашиваю, — где она училась, ты не знаешь?
— В этом же Ленинградском училище. По специальности она, по-моему, в младших классах училась у своей матери — та была у нас преподавательницей, а с пятого класса её, естественно, взяла к себе Ваганова. Но в общеобразовательной мы учились в одном классе.
— И как она? — Это очень интересно, потому что все её хвалят, а мне она почему-то не очень понравилась — сама не знаю пока чем.
— Неглупая была девочка, — кивает головой Мамочка. — Но неприятная!
— А там были приятные? — Наконец-то я добралась до нужного.
— Да! Да! Там я познакомилась с Олечкой Малеиной! — Мамочка улыбается и грустит. — Она была милая, умная, добрая, очень талантливая — мы с ней сразу полюбили друг друга.
— И что потом, куда она делась, я её никогда не видела! — Хотя знаю, что она уехала в Прибалтику, в Литву.
Некрасиво, конечно, с моей стороны, ведь я это знаю. Но мне надо знать больше, а то последнее время вокруг одни «диваны»!
— Она с семьёй уехала в Прибалтику, там окончила балетное училище и стала примой-балериной в Каунасском театре. И стала Олей Малеинайте — я думаю, что это и была её настоящая фамилия! — Мамочка улыбается и волнуется. — Мы с ней очень долго переписывались, она присылала мне свои фотографии, мы очень любили друг друга. И никогда у меня не было и не будет подруги лучше или даже похожей на неё!
— А раньше на этажерке была её фотография на одной ножке. Почему ты её убрала? — я спросила и вдруг очень волнуюсь, потому что понимаю, что это что-то очень тяжёлое и неприятное.
Мамочка думает, лицо серьёзное и строгое.
— Так надо было, Нинуша, — говорит Мама серьёзно. — Папа сейчас на очень важной работе. На важной и секретной! Ты помнишь, что я вам говорила?
— Да, — говорю, — помню! Если соседи или в школе спросят, а где твой папа, ответить: «Он в командировке». Они спросят: «А где эта командировка?» — мы говорим: «В Лимонии!» Тогда они могут спросить: «А где эта Лимония?» — и мы отвечаем: «В Лимонии!» — Я немножко думаю и потом спрашиваю робко и уже понимаю, что зря спрашиваю: — Но, Мамочка, при чём здесь эта фотография?
— Нинуша, чем меньше человек знает в нашей ситуации, тем лучше. — Мамочка уже очень спокойна, но очень серьёзна. — Вроде бы и ни при чём, но при неблагоприятных обстоятельствах может стать лыком в строку. Тогда вся семья под ударом. И прошу тебя: ни с кем об этом не разговаривай!
— Конечно, не буду! — говорю очень уверенно. Зачем, думаю, затеяла этот разговор? А потом вдруг как-то сорвалось с языка: — Это «диван»?
