Юрий Нагибин - О любви (сборник)

— Третьего дни еще был, — сконфуженно произнес егерь. — Неужто проснулся и ушел? Тогда беда. Медведь-шатун — сатана леса.

Старков поднялся и, скрываясь за деревьями, кустами, где пригибаясь, где чуть не ползком, стал пробираться к охотникам.

Новый близкий шум ударил по нервам. Он припал к земле.

Прямо на него — так показалось с испугу — пер огромный медведь. Он то ковылял на всех косых четырех, то вставал на задние лапы, издавая глухое, клокочущее рычание, с тоскливым, жалобным подвывом.

Ему по пути попался куст калины с пунцовыми ягодами. Голодный зверь начал объедать ягоды, затем вырвал куст из земли и стал пожирать ветви, смерзшиеся комья снега, корни с землей.

Охотники услышали медведя.

— Идет! — с почтительным трепетом сказал старший егерь. — Шатун. Ох и лют голодный медведь!

— А верно, что он гвозди глотает, подковы? — спокойно спросил Великий князь.

— Хушь топор, хушь бритву, — подтвердил старший егерь. — Ему лишь бы брюхо пустое набить. На шатуна с рогатиной не ходят. Мы его жаканом возьмем или картечью.

— Я вам покажу жакан и картечь! — пригрозил Великий князь. — Вон отсюда!

Все остальное видел замерший за буреломом Старков.

Они сошлись на солнечной полянке: обезумевший от голода зверь и человек с рогатиной. Князь еще не успел сделать две затяжки, потом отшвырнул окурок, крепко ухватил рогатину, взял ее наперевес. Медведь встал по-человечьи, словно открывая себя для удара, но когда князь сделал выпад, зверь ударом лапы выбил у него рогатину и переломил ее, как соломинку.

Он насел на князя, но тот отлепился, выхватил из кармана маленький пистолет, сунул ствол в ухо зверю и спустил курок. Старков даже не услышал выстрела, но медведь зашатался и рухнул.

Великий князь поставил на него ногу. Его горделивая, вызывающая поза заставила Старкова очнуться. Он достал из кармана бомбу и, сильно размахнувшись, метнул ее в князя.

Он видел, как бомба упала возле охотника и медведя, сразу уйдя в снег, и прижался к земле, чтобы его не задело осколками.

Прошло несколько томительных мгновений, но взрыва не последовало. Старков приподнялся.

Великий князь спокойно курил, даже не заметив бомбы, а егеря трудились над тушей медведя, чтобы перенести ее в охотничий домик. Управившись, они подняли тушу на двух шестах и с веселыми шутками потащили. Великий князь последовал за ними журавлиным шагом.

Старков с растерянным видом вглядывался в сугроб, приютивший бомбу. Затем медленно двинулся к ней.

И тут бомба запоздало спародировала взрыв, издав звук, который сопровождает удар мушиной хлопушки.

Старков машинально присел, а когда выпрямился, увидел небольшое черное пятно на белом снегу.

Он вцепился себе в виски, стал биться головой о ствол сосны. Злые слезы бежали по его искаженному стыдом и болью лицу…

…Камера. Старков во сне колотится головой о спинку койки. Просыпается. Жадно, обливаясь, пьет воду из жестяной кружки. Снова засыпает…

…И сразу возникает желтый, блестящий звериный глаз, исполненный свирепости, а затем и вся ощеренная морда зверя. Кажется, что опасный зрак и оскал зубов принадлежат крупному зверю. На самом деле это не так. Пахульский набивает чучело мелкого, хотя и самого злого хищника — хорька в своем убогом ардатовском домишке. Вокруг много чучел: голуби, длиннохвостая сорока, сова и филин, ястреб со вскинутыми крыльями, есть и зверье: ласка, куница, заяц, лиса, дикая кошка.

Пахульский сиплым, задышливым голосом распекает понурившегося на стуле Старкова:

— Упрямство — хорошая штука, но нет ничего хуже упрямого дурака. Я говорил тебе: избегай непросчитанных ситуаций. Конечно, лес соблазнителен — и подобраться проще, и уйти есть шанс…

— Я об этом не думал, — пробормотал Старков.

— Конечно, не думал. Твоя задница за тебя думала. Эта часть тела очень себя бережет и не любит, когда ее обижают. Что ты знал о княжеской охоте?

— Да при чем тут охота? — не выдержал Старков. — Бомба не сработала.

— А почему она не сработала? Мороз, снег?.. Неизвестные факторы. Исключи из расчетов все нерядовые действия клиента, где возможны любые случайности.

— Но он постоянно охотится, играет в теннис, плавает, скачет на лошадях.

— Постоянно он ходит на службу, возвращается домой, спит с женой. Все остальное — время от времени. — Пахульский закашлялся. А когда отдышался, продолжал: — Терроризм — это работа. Упорная, кропотливая, скучная работа. Следить, наблюдать, примерять на себя разные личины. Ты уже дважды скиксовал. Третья попытка может стать последней. Собери себя в кулак, у тебя все данные для хорошего террориста. Или бросай все к чертовой матери. Женись, нарожай детей, заглядывай в околоток — просвещай власти о настроениях. Глядишь, и выслужишь себе теплое местечко.

Старков все ниже опускает голову под градом жестоких, но заслуженных упреков…

…Утро. На койке проснулся узник. Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу. Затем рывком сбрасывает тело с койки.

Делает гимнастику. Служитель принес ему завтрак: кружку чая, ломоть хлеба и стаканчик с какой-то оранжевой жидкостью.

— А это что такое? — удивился Старков.

— Прохладительное, — важно пояснил служитель. — Оранжад называется.

Старков попробовал:

— Апельсином пахнет.

— Вашего брата балуют, — проворчал служитель, — не то что нас.

— И тебя побалуют, — весело пообещал Старков, — перед виселицей.

— Тьфу на тебя! — Тюремщик плюнул и перекрестился. — Вот уж право — отпетый!

Он отпер дверь камеры и почти столкнулся с вчерашней посетительницей Старкова — Марией Александровной. Тюремщик подобострастно пропустил ее и бархатно притворил дверь.

— Здравствуйте, Дмитрий!

— Господин Старков, — сумрачно поправил узник, неприятно удивленный этим визитом.

— Ох, какой строгий!.. Я принесла… — Она вынула из сумочки какую-то бумагу в большом конверте, но раздумала давать ее Старкову и положила на табурет. — Нет, сперва лечение.

Старков таращил на нее глаза, не понимая, что с ней произошло. А произошло нечто очень простое, непонятное лишь такому неискушенному человеку, как Старков, — она надела другое платье: светлое шелковое, переливающее на себе скудный свет тюремного окошка, — и сразу помолодела.

Легкий грим освежил ее миловидное, а вчера увядшее, сдавшееся лицо. Она предстала женщиной в полном расцвете и тем почему-то усилила неприязнь Старкова.

— Эта водица, — вдруг сообразил, к чему придраться, Старков, — от ваших благодеяний?