Лев Шаховской - С театра войны 1877–1878. Два похода на Балканы

– Ге-е-ей! У-у-у! вали, вали, вали! уррра-а! – раздавалось по горе. Еще повыше, впереди, у зарядного ящика, через каждые две минуты звучала монотонная, на один и тот же лад повторяемая песня: «Гей, двинем, пойдет, пойдет, идет! Иде-оо-т! – песня, покрываемая и ближними, и дальними неумолкавшими ни на секунду криками. – Ге-е-ей, у-у-у, вали, вали, вали! уррр-а!

И надо всей этой извивающейся по дорожке в гору толпой, шумящей, кричащей, напряженно тащившей огромную тяжесть, простирали высокие деревья свои причудливо вырезанные ветви, густо опушенные снегом. Между тем орудия и ящики двигались медленно, с ежеминутными продолжительными остановками; передние задерживали постоянно задние. Генерал Раух бегал от одной кучки солдат к другой, понукал, кричал:

– Вперед! Четвертое орудие – марш!

– Дорога заграждена, – раздавался ответ.

– Вперед! Вперед! – кричал генерал, пробираясь сторонкой орудия по глубокому снегу.

Мешкать было нельзя. Раух, разослав с разными приказаниями всех своих ординарцев, остался один в средине колонны, видимо измучился и устал страшно. Между тем генерал Гурко то и дело присылал к нему своих ординарцев с вопросами: «До какого места дошли орудия?», а иногда и с суровыми восклицаниями, написанными на клочке бумаги: «Спят у вас, что ли, люди?». Но люди не спали: они тянули и тянули вверх огромные тяжести, устали, измучились, но не унывали. Вот кучка солдат Козловского полка, остановившаяся с орудием в ожидании зарядного ящика, заградившего путь впереди.

– Молодая, – говорит солдат, поглаживая пушку, – со мной вместе на службу поступила.

– А ты гляди, держи, – говорят другие, – еще сорвется под гору.

– Кабы сорвалась, как бы ловко полетела! Тебя ждать бы не стала.

– Так, брат, и закачала бы с тобой.

Как на грех, камешек, подложенный под колесо орудия, скользит, и вся махина подается назад; часть солдат отскакивает в сторону, другая наваливается на задок орудия и успевает удержать орудие на месте.

– Ребята! Эй! – раздается в кучке. – У кого нога свербит – подставьте!

Розовая заря проглянула из-за деревьев, но ненадолго. Темнеть стало быстро, ледяная тропинка и окружающие горы потонули в общем смутном освещении; одно лишь небо еще яснело последними бледными полосками зари. Чем выше, обходя орудия, идешь в гору и поднимаешься к следующим орудиям, тем утомленнее люди и тем медленнее подвигается дело.

– И кто это понастроил эндакия горы? – говорит солдат, опираясь всем телом о зарядный ящик.

– А все турок проклятый! Без его так бы и шел безо всякой помехи, – раздается в другом месте.

– Кабы на гору, братцы, взобраться – все легче! – говорит третий.

– Вот я шесть лет служил в Кавказских горах. Кручи всякие бывают, а только там все больше скалы, – говорит четвертый.

Вот наконец и переднее орудие; ему остается еще версты две до перевала, а люди поустали шибко, поумаялись порядком; едва ли дотащат орудие к полуночи на перевал. Дорога все также идет далее в крутую гору, которая чем выше, тем кажется еще круче и леденее. Солдаты по всей дорожке остановились на час-другой на отдых и приступили тотчас же к разведению костров. Но сучья из сырого дерева на снегу разгораются плохо, гаснут ежеминутно; солдат, упорно пригнувшись к земле, целый час раздувает огонь. Вон там два солдатика, в ожидании когда товарищи разведут огонь, прилегли на снег, изредка перекинутся двумя-тремя словами и помолчат, глядя на синее небо, усыпанное большими светлыми звездами.

– Ноги как есть умирают, – говорит один.

– Замерзнешь, и очень просто, – поддакивает другой.

Затем наступает минута молчания.

– Сегодня еще, слава Богу, не так холодно, а вот третьева дня – Господи ты Боже мой! – снова начинает солдат.

– Что-то будет? Кабы Господь дал!

– В марте месяце беспременно в Петербурге будем; намедни господа в Преображенском полку сказывали.

И снова молчание.

Через час тропинка во всю длину усеивается по бокам множеством больших и малых костров, разведенных на снегу и освещающих красным пламенем то там, то сям высокие буковые деревья. Окружающая темнота становится от костров еще мрачнее и угрюмее. Через какой-нибудь час по тропинке раздаются голоса офицеров:

– Вперед! За работу! К орудиям!

Мешкать в самом деле нельзя, и снова слышатся вдоль тропинки крики:

– Ге-е-ей! У-у-у! Вали, вали, вали!

Снова звучит однообразная песня:

– Гей, двинем, гей, дернем! Пойдет, пойдет, идет, сама пойдет!

Становится морозно, холодно на горе. Час, другой, третий тянут и кричат люди, но чем позднее ночь, тем заунывнее становятся песни, раздраженнее крики, голоса нестройнее. Генерал Гурко не выдержал долее стоять в ущелье и дожидаться, когда вытянется на гору авангардная колонна. Он сел на коня, чтобы лично следить за работой, и поехал по тропинке в гору, подбодряя людей, сам помогая им криками, следя по целым часам за движением какого-нибудь одного орудия. До поздней ночи генерал распоряжался, приказывал, торопил людей, но было довольно: люди выбились из сил. Скользя по тропинке, они падали и засыпали на месте. Мы видели целые партии солдат у орудий, с гужами и веревками через плечо и в руках лежавшими на тропинке, переплетясь руками и ногами и сильно храпевшими; добудиться их было невозможно. Генерал Гурко, объехав сторонкой орудия, зарядные ящики и спящих людей, взобрался на перевал поздней ночью, около полуночи, и, повернув несколько шагов с дороги, остановился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер; человек шесть казаков грелись у огня; недалеко от костра стоял шалаш, сделанный на скорую руку из древесных прутьев и покрытый сеном, заменявшим крышу. Генерал слез с лошади и усталый, угрюмый сел у костра, сказав окружающим ординарцам и свите: «Ночь проведем здесь». Ординарцы поспешили развести другой костер, ближе первого, и разместились вокруг генерала у обоих костров. Всем было много беготни и работы за весь протекший день, все сильно поутомились; да и на душе было невесело. Движение авангардной колонны шло черепашьим шагом; ни одного орудия еще не было втащено на перевал, а между тем турки могли узнать о нашем движении; какой-нибудь перебежчик болгарин или турецкий шпион мог легко известить неприятеля о начатом нами переходе через Балканы: турки успели бы укрепиться в проходах, успели бы, тем более что, судя по медленности, с какой двигалась колонна генерала Рауха, надо было предполагать, что все колонны перевалят не раньше трех-четырех дней, словом, все дело легко могло быть проиграно. Кстати же, от генерала Вельяминова пришло донесение, что путь на Умургач тяжел до крайности, почти невозможен для артиллерии, хотя сам генерал Вельяминов готов тащить орудия хотя бы на пирамиду.