Лев Копелев - Утоли моя печали

Не раз вспоминал я тургеневское стихотворение в прозе «Порог», о русской девушке, самозабвенно идущей на гибельный подвиг, о котором никто не узнает. Ей вдогонку звучат два голоса: «Дура!», «Святая!»…

И сочинял в утешенье друзьям и себе:

Пусть наш труд безымянен,Лишь бы не был бесплоден,Горд уже тем неизвестный солдат,Что подвиг без славы вдвойне благороден.

После того как начались бои в Корее, все напряженней задумывался Жень-Жень. Война на Дальнем Востоке требовала его знаний. Он стал писать заявления в ЦК, на имя Берии, на имя Сталина, настаивая, что должен работать по основной специальности.

Его начальница Евгения Васильевна сочувствовала этим желаниям, советовала писать еще и Маленкову — «он сейчас главный помощник товарища Сталина» — и сама передавала письма.

Когда Жень-Женя наконец отправили, он оставил ей в наследство дружбу со мной.

Евгения Тимофеевича Тимофеева, мечтавшего о том, чтобы конструировать новые подводные лодки и торпеды для Северной Кореи и Китая, увезли не на другую шарашку, как полагала даже Евгения Васильевна, а в Магадан. Там его, как прибывшего с «особого спецобъекта», направили в особый лагерь. Пьяный начальник встретил этап короткой приветственной речью: «Вы что, фашисты, думаете, зачем сюда приехали? Думаете, работать?.. Это правильно, работать будете, вкалывать будете, пока дышите… Но вы думаете, что когда-нибудь отсюда уйдете?.. Хрена вам, фашисты! Вы сюда подыхать приехали. Здесь все подохнете. Так и знайте»… Упрямый Жень-Жень все же добился, чтобы его оттуда перевели в лагпункт при верфи, чинил каботажные суда. В 1956 году мы с ним встретились в Москве, его реабилитировали, восстановили партийный стаж с 1919 года, он работал ведущим инженером до последних дней жизни. Он умер в 1975 году.

Опыты с проволокой продолжались. Мне приходилось бывать в химической, докладывать Евгении Васильевне о результатах прослушивания. И за короткими докладами следовали долгие беседы, иногда весьма доверительные.

Она была так одинока, что своими бабьими горестями и мечтами делилась с приятелем-арестантом. Бывшая оперативница знала, что таким, как Жень-Жень и я, можно доверить больше, чем товарищам, с которыми она состояла в одной партии, в одном «чекистском подразделении».

Когда освободили Гумера, Евгения Васильевна увела его к себе и жаловалась мне:

— Люблю я его, черта четырехглазого. Понимаете, люблю! Ведь не девчонка уже. Разное в жизни испытала; вашего брата — мужиков — должна бы уж хорошо знать. А вот влюбилась, хоть плачь, хоть головой об стенку… Да какая же это радость? Он ведь моложе меня на год, нет, честно говоря, даже на два… Нет-нет, не возражайте, это имеет значение! В первый день он как вышел, бросился ко мне, ну прямо как теленок ласковый… А теперь я вижу все прошло. Он говорит, что любит, но не может жениться. Потому что родители не позволяют… Они, мол, велят, чтобы он на своей, на татарке, женился. Видали, какой домострой, да еще с буржуазным национализмом… И чтобы я поверила, что он так слушается папу-маму! Мужчине без малого сорок лет. Нет, он просто не любит. Разлюбил. И придумывает доводы, такие дурацкие, еще с национальной подкладкой. Да вы не успокаивайте меня, что значит — «любит, но не может», «сыновний долг сильнее любви»… Я моложе была, когда с семьей порвала, ушла в комсомол, в вуз… А девушке такое труднее. Нет, я не из-за любви уходила… Хотя и любовь, конечно, была. Но главное была — идейность… Так вы считаете, что в молодости легче порвать с семьей, с родителями?.. Ну конечно, какая у нас с ним идейность? Он-то просто после тюрьмы дорвался до бабьего мяса, до ласки в мягкой постели… А я, дура, поверила, что это — любовь, страсть. Ведь он такой красивый, такой приветливый… Растаяла, а теперь мучаюсь. Живем, как на вокзале, день-ночь, сутки прочь… Жду, пока ему папа с мамой найдут татарочку; и тогда прощай навсегда. Нет, я лучше его сейчас выгоню. Пореву недельку отвыкну… только бы его, проклятого, больше не встречать, а то каждый взгляд как буравчик в душу…

— …А в Корее наших нет, почти нет. Там все, что нужно, китайцы делают. Их ведь не пересчитать сколько. На десять Корей хватит. Ну, оружие, конечно, мы даем. Но они способные, быстро учатся. А дисциплинка у них, как нигде. Прикажут: иди, прямо хоть в огонь, — не моргнувши идут! С такими солдатами никакие атомные бомбы не страшны. Они лучше корейцев, они вроде как раньше японцы были — самураи. Но те разложились, зажирели. А китайцы все века голодали. И к тому же, конечно, высокая идейность. Ничего не боятся…

— …У нас послезавтра политзанятия: «Товарищ Сталин о вопросах языкознания» и какое это имеет значение вообще. У меня тут несколько тезисов. Мы еще в прошлом году с Евгением Тимофеевичем подрабатывали. Но теперь, наверное, есть новые материалы. Вы ведь следите за газетами, за журналами. Вот, возьмите тетрадку, но только осторожно, чтобы ваши наседки не заметили. И дополнения сделайте, на отдельном листке. Завтра опять будем проверять нашу проволоку, принесите. Ладно?

— …А мой-то как себя держит теперь в лаборатории с вами и с другими из спецконтингента? Задается очень?.. Да-да, конечно, он тактичный, воспитанный… Ну а лишнего он и не должен позволять. Это правильно. А то ведь обратно загреметь куда как легко…

Гумеру я, разумеется, не давал понять, что знаю о его похождениях на воле. Диковинно бывало говорить с ним через час-другой после горестных сетований его подруги.

Он рассказывал, что побывал уже у родителей в Казани, что ему приглянулась там очень-очень славная девушка.

Прошло время; еще на шарашке Гумер показывал статью в газете о Мусе Джалиле — герое, казненном гитлеровцами.

— А ведь на меня следователь орал: «Твой Муса — изменник Родины, гад фашистский! А ты — его пособник. Вас всех вешать надо…»

Глава десятая.

ГОРЕ ОТ ЛЮБВИ

Несколько человек в разное время замечали, как инженер Ч. украдкой жует комочки ваты, смоченные спиртом, которым в лаборатории протирали приборы. Жует и блаженно улыбается. Видели, как он жадно обнюхал бутылочку из-под спирта… Невысокий, узкоплечий, он казался болезненно постаревшим юношей, почти мальчиком. Бледное узкое лицо, бледно-голубые удивленные глаза, бледно-русые волосы жиденькими прядками, бледно-розовые тонкие губы; застенчивая улыбка… Разговаривал он изысканно, старосветски-вежливо. Иным работягам лагерникам казалось — даже подобострастно. Однако работавшие с ним говорили, что он вот так же вежливо противоречит любому начальству. «Тихий, но упрямый. На вид цыпленок, а в работе — орел». Специалисты утверждали, что он отличный радиоинженер: «Один раз глянет на схему и уже в ней как дома».