Давид Каган - Расскажи живым

Каждый день уходят на боевые задания группы по три, пять, десять человек. Большим группам удаются и крупные диверсии: взрыв электростанции, предприятия или моста.

Большое число взорванных паровозов, крушений поездов у Тимофея Хвесени — адъютанта командира отряда. Он из деревни Чемеры, рядом со Слонимом. Их, чемеровских, в отряде около десяти человек. Дельные, активные, им знакомы все дороги и каждый хутор в округе. Пришли в отряд все вместе, с оружием. Почти у каждого из них опыт подпольной борьбы еще в то время, когда Западной Белоруссией владела Польша. Были комсомольцами, знают, что такое допрос в дефензиве[27], некоторые из них сидели в Слонимской тюрьме.

Погиб Николай Путько, тот, что знал Рауля, из той группы, которая нас подобрала в лесу. Возвращаясь с операции, Николай и его товарищи направились к хутору, не подозревая, что там немцы. А те заметили партизан еще на подходе. Николай, командир группы, шел первым... Товарищи лишь успели снять с убитого автомат, планшет и пистолет. Тогда же одного ранило: в кисть, перебиты пястные кости. Ранение не тяжелое, но воевать еще долго не сможет, рана уже успела нагноиться.

Группа партизан попала в засаду, погиб мой тезка, Давид. Он и два его товарища пришли в отряд через месяц после нас, они бежали из Белостока в сентябре. Там их, пленных, немцы использовали санитарами и истопниками в военном госпитале. Давид выдавал себя в плену за кавказца, кое-что знал по-грузински. В отряд пришли с винтовками, в момент побега забрали в караульном помещении. С одним из них, Вершининым, я разговаривал вскоре после их появления в отряде. Он рассказывал, что наш побег взволновал немцев в Белостоке, несколько офицеров выехало в Хорощ для расследования.

Мы еще в шалашах, до сих пор успели вырыть лишь несколько землянок да поставили баню. Появился еще один случай тифа — с августа пока только второй. Тифа я страшусь, он может свалить не одного-двух, а многих. Делаем санитарные осмотры, требуем, чтобы каждый вернувшийся с задания прожаривал белье и мылся в бане. У заболевшего тулуп, он им дорожит, а я настаиваю, чтобы бросили в костер — дезинфицировать негде, а от пара в бане овчина все равно пропадет. Станислав или Стась, как его все зовут, инвалид, наш сапожных дел мастер, подошел к костру и настойчиво советует:

— Взять лошадь да гнать ее вскачь, до пота, чтоб в мыле была, и сразу накрыть тулупом. Ни одной вошки не останется, они конского духа боятся! — Стась был пограничником, после ранения всю зиму спасался в лесу, в яме, накрытой ветками и снегом, он знает цену теплу. Женщина из ближайшей деревни подкармливала, приносила кое-что из одежды. — Ай-яй-яй, в огонь?! А-а! — громко вздыхает он и с надеждой смотрит на Степанова, который стоит в некотором отдалении.

Тот только улыбнулся, бросил окурок и ушел к себе. А я не отхожу от костра, пока в нем не начал дымиться тулуп.

Тяжело ранен Владимир Миско, один из славных чемеровских ребят. Он неподвижен, его оставили в деревне Шершни, к нему я сегодня и приехал. Пулевое ранение в позвоночник, перебит спинной мозг, паралич обеих ног и тазовых органов. Ввел лекарство, освободил мочевой пузырь, перевязал. Ночью везем в госпиталь. Дорога трудная, снега еще мало, хотя уже конец ноября. В пуще, среди болота, партизаны соединения Шупени построили госпиталь. Где он находится и как к нему добраться — держится в строгом секрете. Нам дают проводника, он едет на передних санях, с ним двое из нашего отряда, а я с Миско позади. Таким помочь нечем, они после ранения вскоре умирают или же продолжают жить, оставаясь в неподвижном, беспомощном состоянии. Но я не стал возражать против госпиталя, слава его велика во всех отрядах пущи. Рассказывают о спасенных хирургом Месником партизанах с самыми тяжелыми ранениями. Сам Булак месяц пробыл в госпитале после ранения в живот и обе ноги. Месник зашил ему прострелянную печень и он снова на коне, воюет как и прежде. Несколько раз нас останавливают, спрашивают пароль, — его знает проводник. Пользуясь остановкой, делаю больному укол — он уже дважды просил, чтобы успокоил боль. К краю болота доехали к утру, отсюда мы несем Миско на носилках, осторожно ступая по узким кладкам — болота глубокое, еще не замерзло. На пост возле госпиталя вышел врач, здороваясь, сказал, что работает терапевтом. Выслушав мой рассказ, посмотрел на Миско, нагнулся, пощупал пульс, и, отойдя, шепотом спросил:

— Зачем вы везли?

— Ну, может быть, хоть какой-нибудь шанс?

— Никакого. Ладно, несите, пусть Месник посмотрит.

На большом бугре несколько землянок, бревенчатые срубы врыты в землю, видны только верхние венцы и узкие продолговатые оконца под крышей. Одна землянка длиннее и шире других, туда мы и несем раненого. Она разделена перегородкой на две половины, в одной лежат раненые, в другой операционная. Вошел быстрой походкой низенький человек, сутулый, с худым лицом и широким подбородком. Поздоровались, он и есть хирург Месник. Вместе с ним осматриваем раненого. Пульс частый, язык сух, губы покрыты запекшимися корками, с трудом отвечает на вопросы. Хирург объясняет медсестре, что нужно сделать, и Миско уносят.

— Не сумеем помочь, чудес. в таких случаях не может быть, — говорит Месник, садясь на скамейку. Говорит с легким, своеобразным акцентом, что присуще всему местному населению и тем, кто жил в Польше. — А вы откуда сами?

Рассказываю, где учился, затем прошу показать его госпиталь. В полутемном помещении стоит длинный стол, накрытый простыней, вдоль стен на скамейках несколько блестящих металлических коробок — биксы для стерильного материала, стерилизаторы на двух столиках, носилки в углу. В стенах между бревен торчат длинные лучины, некоторые свежие, янтарного цвета, другие с обуглившимися концами.

— Обещают, что скоро будет самолет из-за фронта, сбросят груз и для госпиталя. Давно передал Шупене список самого необходимого. И движок будет для освещения, — добавляет Месник, заметив, что я остановился взглядом на лучинах. — Что, коллега, сравниваете, вспоминаете? До войны было лучше?

— Не говорите... А вы где жили?

— В Варшаве учился и работал там после университета. Здесь вот война учит...

Захожу к Миско попрощаться. Отрешенность во взгляде — знакомый мне, скверный признак. Рядом с ним на койках еще четверо: с перевязанной головой, с челюстными шинами, двое с большими повязками на животе.

Чем активнее ведет себя отряд, тем больше раненых. Некоторых кладу к себе в землянку, другие, у которых состояние полегче, живут вместе со всеми. Сейчас уже все партизаны переселились в землянки, в них тепло, печки из железных бочек греют как надо. Мне кажется, что раны заживают и болезни излечиваются быстрее, чем в мирное время. Может быть и от того, что молоды они все, мои пациенты. Якимчуку, заболевшему плевритом, откачал шприцем всего полбанки жидкости — и наступил перелом в болезни, одышка прекратилась, стал поправляться. Он лежит в деревне Голубы, в чистой хате, это лучше, чем в лесу, в землянке. Его подруга ухаживает за ним не отходя. Про внешность таких, как она, в давние времена говорили кратко и точно: «красива станом и пригожа лицем».