Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава
Даже не знаю, хорошо я себя чувствую или нет, но, кажется, не так уж плохо.
Теперь моя голова полна цифр. Хронологическая таблица произведений Диккенса; количество сонетов Петрарки; общее число произведений авторов сонетов XVI века; номера сонетов Шекспира и количество актов и сцен «Цимбелина» – поистине бедствие. Хочется побыстрее разделаться со всеми своими делами. Примерно половину лекций я ещё не прочёл. Письменные работы сделать, по-видимому, успеваю.
В Табате уже появилась молодая трава, деревья покрылись свежей листвой, ежедневно всю эту зелень орошает бесшумный дождик. Я люблю сезон дождей – ты это, конечно, знаешь. Я думаю, что каждый человек, если он эстет, созерцая лёгкий налёт плесени, не может не любить этот сезон. Нет ничего прекраснее склонённых ветвей деревьев, мокрых от дождя. (…) В западных стихах такой красоты не увидишь. (…)
В Императорском театре идёт «Я тоже не знаю» Муся[184]. Главную роль играл Энноскэ. Я хотел бы без помех сделать ещё очень многое. У меня масса дел, которые я обязан воплотить в жизнь. (…)
Рю
ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ
28 июля 1915 года, Табата
Задержался с отъездом, честно говоря, потому, что у меня перевод, и пока не закончу, не смогу уехать из Токио. За оставшиеся до конца месяца дни нужно написать сто пятьдесят страниц. Даже подумать страшно.
В Идзумо, наверное, прохладно? А в Токио страшная жара. Всё время за 90°. Лежишь обнажённый, но всё равно весь в поту, сил нет. Вот и думаю я – сяду в поезд и через двадцать часов перестану вариться. Окунусь в прохладу. Но пока не удастся отправиться в Идзумо, буду мучиться от жары. Сейчас возможности уехать нет. Однако, если ничего непредвиденного не случится, я надеюсь первого или второго августа покинуть Токио. Я каждый год уезжаю из Токио в первую неделю августа. От тебя давно нет писем, я забеспокоился, не случилось ли чего. (…)
Рю
ПИСЬМО АКУТАГАВЕ ДОСЁ[185]
6 августа 1915 года, Мацуэ
Благополучно прибыл в Мацуэ, так что можешь не волноваться.
Из-за плохой погоды в поезде было совсем не жарко.
Мацуэ – тихий городок, по которому протекает много речушек, кое-где со старых времён остались глинобитные заборы. Когда мы в дождь ехали по городу с Игавой-куном, мы видели жёлтые цветы подсолнечников, росших на этих заборах.
Дом Игавы-куна – у самого рва, окружающего замок, и стоит выйти наружу, как перед глазами возникает главная его башня.
ПИСЬМО ФУДЗИОКЕ ДЗОРОКУ
14 августа 1915 года, Мацуэ
Прошло уже десять дней, как я приехал в Мацуэ. Мы живём вдвоём с Игавой-куном и почти всё время вместе. Купаемся в пруду или в море. Книг почти не читаю. Немного побаливает желудок. Мацуэ – тихий городок, по которому протекает много речушек. На окраине скромный домик Херна-сэнсэя. Дом Игавы-куна стоит у самого рва. Ров зарос густой травой, там гнездятся маленькие птички, судя по писку, у них вывелись птенцы. Числа двадцатого вернусь в Токио.
Акутагава-сэй
ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ
22 августа 1915 года, Табата
Признателен тебе за заботу. Ограничиваюсь этим, так как слишком высокопарные слова благодарности представляются мне дешёвкой, но я тебе действительно очень благодарен. И я тогда испытывал только благодарность за твоё тепло, и ты должен простить меня за брюзгливое выражение лица – я всегда мрачнею, когда болит живот.
Пассажиров в поезде было сравнительно немного, но, когда мы прибыли в Киото, пошёл дождь со снегом. На следующий день с утра до вечера шёл дождь, и под этим проливным дождём я возвратился в Токио. Всю дорогу проболтал с одним человеком, который тоже ехал в Токио (меня познакомил с ним господин Нэгиси).
Я так устал, что до сих пор никак не могу выспаться, но сегодня утром приходил гость и мы с ним долго разговаривали. Поэтому задержался с письмом. Нет сил даже стихи писать. (…)
Никак не мог оторваться от винограда, который ты дал мне в дорогу, всё ел и ел. Наконец, доев последнюю гроздь в Тацуоке, вздохнул с облегчением. Персиков хватило до Йокогамы. На уголке туристского проспекта я написал такое трёхстишие:
Отправляя в рот виноград,
Я сочиняю стихи
О холодящем душу осеннем ветре.
Видимо, я не излечился от дурацкой болезни стихотворства.
В Киото в ресторане отеля меня угостил обедом какой-то странный господин. Мало того, купил мне ещё и сандвичи на завтрак в поезде и пачку «Сикисимы»[186]. Мы немного поговорили об искусстве, о литературе. Расставаясь, я спросил, как его имя. Вначале он не хотел отвечать, назвавшись «бродягой», но в конце концов написал на клочке бумаги: Китагаки Дзюдо-коро. «Хорошо, что молодёжь такая настойчивая. Хорошо, что в своих помыслах она так настойчиво готова на всё», – сказал он. Потом, обращаясь к нему, метрдотель назвал его бароном. Это был высокий человек в сюртуке, лет под сорок.
Выпив с ним мятной настойки, я в поезде никак не мог заснуть. Со мной заговорил сидевший рядом юноша, по виду студент. Низкорослый, с заурядным лицом. Побеседовали немного о музыке. Не помню, почему именно о музыке. Юноша заговорил о Шопене. Он сказал, что прелесть ноктюрнов Шопена состоит в том, что на паузы оказывают влияние оба звука: и предыдущий и последующий. Посмотрев на визитную карточку, которую он мне дал, я увидел, что это Такаори Миядзи. Я вспомнил, что этот юноша вместе с Шольцем играл ноктюрны Шопена. Среди студентов, окончивших в прошлом году консерваторию, он самый способный пианист.
Эти мои случайные встречи с двумя необычными людьми оказались очень интересными. Они были в чем-то совсем не японцами.
Когда я вернулся домой, меня уже ждал Ампель.
Всем привет. В первую очередь передай его всеми нами любимой Кан-тян. (…)
ПИСЬМО МАЦУОКЕ ЮДЗУРУ
8 сентября 1915 года, Дзуси
Благодаря Сэйти Нарусэ я теперь каждый день ем груши, купаюсь в море, читаю по две-три странички. Лучше, пожалуй, сказать: не просто купаюсь в море, я купаюсь, чтобы меня обжигали медузы. Я умён, и поэтому медузы меня щадят, а вот Нарусэ, заходя в море, не смотрит, куда ступает, да к тому же парень он привлекательный, и медузы влюбились в него, поэтому
