Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович
Они словно на мгновение вырваны из общего полумрака карманным фонариком автора и остаются в луче света лишь до тех пор, покуда хватит питания от крошечной батарейки. Машинистка в главном штабе в Париже, на чьих глазах погиб этот город, пилот, летящий с заданием бомбить Берлин, дамский портной, негодующий, что он не может вернуться в оцепленный войсками Париж, где теперь каждый камень излучает смерть… Иногда эти зарисовки великолепны. Солдат в окопе смотрит на кровавый обрубок, оставшийся от его руки, и вдруг осознает всю глупость и подлость войны: ведь это его правая рука, которой он мог столько сделать, столько построить, – умная рука человека! Так проклята будь война! Это проклятье войне, выкрикнутое с болью и гневом рабочим, сравнимо только с иными местами из романа Барбюса «Огонь». Но таких эпизодов в романе немного. К «Освобожденному миру» трудно подходить с традиционными мерками. С подобной точки зрения он не слишком удачен, и то, что он не имел широкого читательского успеха, – никак не случайность. И все же за теми, кто высоко его ставил, была своя правда, только лишь высказанная раньше, чем она смогла пробиться к широкому общественному сознанию. Время в полной мере понять эту правду пришло лишь в самые последние десятилетия. И здесь стоит вернуться к статье Ю. Карякина, по мнению которого «угроза гибели рода человеческого породила категорический императив, требующий сегодня сделать «последние» вопросы гуманистического идеала самыми первыми: вопросы философские, «вечные», – социальными, политическими, неотложными; вопросы, казавшиеся абстрактными, – самыми конкретными; вопросы, традиционно переживаемые в одиночестве великими умами и сердцами человечества, – вопросами масс, вопросами для всех и каждого. Происходит великая спасительная демократизация великих вопросов (не путем снижения их уровня, а путем возвышения людей к ним)». Реальная опасность оказалась страшнее, чем предполагал Уэллс. У него речь идет о крушении цивилизации. Сейчас возникла угроза исчезновения всего живого с лица земли. И все же, если была бы создана предложенная Ю. Карякиным «Антология предупреждений», роман Уэллса занял бы в ней почетное место. И этим не исчерпываются его достоинства. В нем было все, с чем Уэллс-мыслитель подошел к началу войны. Он выступил здесь сразу и как писатель-фантаст, и как пророк грядущего крушения капитализма, и, наконец, как утопист, рисующий картины «эдемского сада» на земле, которая избавилась от скверны стяжательства.
Страшная буря в большом стакане воды
В начале второй пунической войны (218–201 до н. э.) карфагенский полководец Ганнибал вторгся в Северную Италию и римляне начали терпеть поражение за поражением. Третье из них – при Тразиментском озере (217 до н. э.) – было поистине катастрофическим. Пятнадцать тысяч римлян погибли, десять тысяч разбежались куда глаза глядят и начали, кто как мог, пробираться домой. Четыре тысячи конников, которых послали на помощь терпящему поражение войску, Ганнибал тотчас же захватил в плен. Если Ганнибал не взял тогда Рим, то лишь потому, что не сразу оценил масштаб и значение собственной победы. Тут и настал час Квинта Фабия Максима Веррукоза. Он сам возглавлял посольство, объявившее войну Карфагену, но после побед Ганнибала понял две очень важные вещи. Во-первых, что Ганнибал – великий полководец. Во-вторых, что от подобного разгрома так скоро не оправишься. И сделал нужные выводы. Фабий Максим происходил из древней знатной семьи. Восемь членов его рода успели прославиться до него. Но Фабий Максим завоевал свою славу совсем особым путем. Когда его назначили диктатором и он получил армию в свое распоряжение, он решил во что бы то ни стало избегать крупных сражений, изматывая противника в мелких стычках и затягивая войну.
Ганнибал как-никак находился на чужой территории, войско его страдало от нехватки продовольствия и от болезней, порожденных неудобствами многолетней лагерной жизни. Само собой разумеется, у италийских крестьян, которых грабило и разоряло чужеземное войско, подобная тактика удовольствия не вызвала. Тогда-то Фабия и прозвали Кунктатором – Медлителем. А некоторое время спустя лишили власти. Верх взяли сторонники решительных действий. Собрали армию в 86 тысяч человек против 50 тысяч, которыми располагал Ганнибал, и двинулись на него. Сражение, завязавшееся у деревни Канны (216 до н. э.), вошло в историю военного искусства. Численное превосходство римлян нисколько им не помогло. Римляне всегда действовали по установленному шаблону, и поломать его значило лишить эту армию элементарной боеспособности. Ганнибал окружил противника, нарушил боевые порядки и вызвал поголовную панику. Под Каннами полегло 70 тысяч римлян. Карфагеняне же потеряли – и то главным образом в начале битвы – 6 тысяч человек. Кончилась она простым истреблением обезумевших от страха людей. Пришлось снова призвать Фабия Максима. И теперь слово Кунктатор звучало уже как похвала. До конца войны Фабий не дожил, но римляне ее выиграли главным образом благодаря тому, что на определенном ее этапе следовали тактике, которой он их научил.
Поэтому когда в 1884 году группа левых интеллигентов основала в Лондоне Фабианское общество, они были совершенно уверены, что именно их тактика пропаганды социалистических идей во влиятельных слоях общества и постепенных реформ приведет со временем к далеко идущим социальным преобразованиям. В каком-либо «политическом идеализме» ни супругов Уэбб, ни Бернарда Шоу, ни других основателей общества обвинить было нельзя. Это были сугубые реалисты, мечтавшие захватить рычаги власти или, во всяком случае, руководить теми, кто уже держит их в руках. В этих целях Уэббы организовали в 1900 году клуб «Взаимносодействующих», куда должны были войти, с одной стороны, видные государственные деятели, а с другой – выдающиеся умы своего времени. В числе последних они пригласили в клуб Бертрана Рассела и Герберта Уэллса. Уэллс ухватился за их предложение с восторгом. Ему был интересен этот доселе совершенно ему неведомый мир, и его не могла не привлекать возможность пропагандировать свои идеи в таком кругу. Одна из них все больше начинала захватывать его – идея мирового государства. Основой его должна была послужить Британская империя, преобразованная до неузнаваемости.
Предполагалось, что она, распространяя английский язык и английскую культуру, послужит более тесному общению разных народов и в конце концов приведет к их духовному объединению. Разочарование во «Взаимносодействующих» наступило очень скоро. Уэллс был за империю, им самим придуманную, идеи же свои он пытался втолковать обычным империалистам, стоявшим за Британскую империю, какая она есть. Бертран Рассел, увидев, с кем имеет дело, просто вышел из клуба. Уэллс в нем остался. Он объяснял это тем, что в пределах клуба должен быть слышен «хоть один разумный голос». Но, думается, были и другие причины. Как-никак Уэллс был писателем, и человечески члены клуба были ему необычайно интересны. Он теперь знал чуть ли не всех, кто стоял у кормила власти. Что это за люди? Как он обнаружил, – по большей части милые, образованные, воспитанные. Особое впечатление произвел на него молодой человек, делавший умопомрачительную политическую карьеру. Он был само обаяние. Звали его сэр Эдуард Грей. В 1914 году он был уже министром иностранных дел – из самых, наверно, молодых в истории Англии, – и Уэллс потом называл его одним из главных виновников первой мировой войны, унесшей миллионы человеческих жизней… Из клуба «Взаимносодействующих» прямая дорога вела в Фабианское общество. Оно тоже было чем-то вроде закрытого клуба. Правила приема были очень строгие. Требовались две рекомендации (Уэллсу их дали Бернард Шоу и Грэм Уоллес, профессор основанной Уэббом Лондонской школы экономики и политики, вошедшей позднее в состав Лондонского университета), но каждая кандидатура утверждалась потом исполкомом, и, чтобы отклонить ее, требовался всего лишь один голос против. Конечно, для клуба Фабианское общество было великовато – в нем состояло около семисот человек, но для политической партии маловато. Оно было странным симбиозом клуба и партии, точнее – разросшейся политической группой, и в начале века фабианцы начали ощущать межеумочность своего положения. В 1900 году образовался Комитет рабочего представительства, переросший потом в лейбористскую партию. Фабианцы участвовали в его работе, но влияния в нем не имели, и единственным ощутимым для них результатом этого политического шага был окончательный разрыв с либералами, левое крыло которых притязало раньше на то, чтобы защищать интересы трудящихся. Отношения обострились до того, что исполком вынес постановление: всякий, кто поддержит на выборах кандидата либеральной партии, будет немедленно исключен из Общества. Постановление было нелепым, поскольку лейбористы выставили своих кандидатов далеко не во всех избирательных округах, и могло сыграть на руку разве что консерваторам. К тому же многие видные фабианцы были близки все к тем же консерваторам по самому острому вопросу тех лет – об отношении к англо-бурской войне (1899–1902). В то время как тогдашний руководитель левых либералов Ллойд Джордж в буквальном смысле слова бился насмерть против войны (его и в самом деле дважды чуть не растерзала разъяренная толпа), Бернард Шоу употреблял всю силу своего красноречия в поддержку войны. С его точки зрения, существование малых государств противоречило принципу коллективизма, и чем скорее они будут поглощены крупными державами – тем лучше.
