Я – нахал! Очерки, статьи, избранные стихотворения - Владимир Владимирович Маяковский
Поэтому это слово в Мексике ничего не значит, и, прочтя его в газете в применении к южноамериканской жизни, надо спрашивать дальше и глубже. Я видел много мексиканских революционеров, от молодых энтузиастов-комсомольцев, до времени прячущих кольт, ждущих, чтобы и Мексика пошла по нашему октябрьскому пути, от этих и до 65-летних стариков, копящих миллионы для подкупа к выступлению, за которым самому мерещится президентский пост.
Всего в Мексике около 200 партий – с музейными партийными курьезами вроде «партии революционного воспитания» Рафаэля Майена, имеющей и идеологию, и программу, и комитет, но состоящей всего из него одного, или вроде прогоревших лидеров, предлагающих городскому управлению вымостить за свой счет целую улицу, только чтоб хотя б один переулок был назван их именем.
Для рабочего зрения интересна «лабористская» партия. Это мирная «рабочая партия», по духу близкая североамериканскому Гомперсу, лучший показатель того, как дегенерируют реформистские партии, заменивши революционную борьбу торговлей из-за министерских портфелей, благородными речами с трибуны и торгово-политическими махинациями в кулуарах.
Интересна фигура деятеля этой партии, министра труда Моронеса, которого все журналы рисуют не иначе как с горящими бриллиантами во всех грудях и манжетах.
К сожалению, я не могу дать достаточного очерка жизни коммунистов Мексики.
Я жил в Мехико-сити, центре официальной политики, – рабочая же жизнь концентрировалась севернее в нефтяном центре Тампико, на рудниках штата Мексико, среди крестьян штата Вера-Круц. Могу только вспомнить несколько встреч с товарищами.
Товарищ Гальван, представитель Мексики в Крестинтерне, организовал в Вера-Круц первую сельскохозяйственную коммуну с новыми тракторами и с попытками нового быта. Он как настоящий энтузиаст рассказывает о своей работе, раздает фотографии и даже читает стихи о коммуне.
Товарищ Карйо, еще совсем молодой, но один из лучших теоретиков коммунизма – и секретарь, и казначей, и редактор, и все что угодно в одно и то же время.
Герреро – индеец. Коммунист-художник. Прекрасный политический карикатурист, владеющий и карандашом и лассо.
Товарищ Морено. Депутат от штата Вера-Круц.
Морено вписал в мою книжку, прослушав «Левый марш» (к страшному сожалению, эти листки пропали «по независящим обстоятельствам» на а м е р и к а н с к о й границе):
«Передайте русским рабочим и крестьянам, что пока мы еще только слушаем ваш марш, но будет день, когда за вашим маузером загремит и наше «33» (калибр кольта).
Кольт загремел, но, к сожалению, не мореновский, а в Морено.
Уже находясь в Нью-Йорке, я прочел в газете, что товарищ Морено убит правительственными убийцами.
Компартия Мексики мала; на полтора миллиона пролетариев – около двух тысяч коммунистов, но из этого числа только товарищей триста активных работников.
Но влияние коммунистов растет и распространяется далеко за пределы партии – коммунистический орган «Эль мачете» имеет пятитысячный фактический тираж.
Еще один факт. Товарищ Монсон уже в федеральном сенате стал коммунистом, будучи послан в сенат лабористами штата Сан-Луис Потоси́. Его дважды вызывала его бывшая партия для отчета – он не показывался, занятый делами компартии. Тем не менее его не могут лишить полномочий благодаря его огромной популярности в рабочей массе.
Эксцентричность политики Мексики, ее необычность на первый взгляд – объясняется тем, что корни ее надо искать не только в экономике Мексики, но и в расчетах и вожделениях Соединенных Штатов, и главным образом в них. Есть президенты, которые президентствовали чуть не час, так что когда являлись интервьюеры, президент был уже свергнут и отвечал с раздражением: «Разве вы не знаете, что я был выбран всего на полтора часа».
Такая быстрая смена объясняется отнюдь не живым темпераментом испанцев, а тем, что такого президента выбирают по соглашению со Штатами для спешного и покорного проведения какого-нибудь закона, защищающего американские интересы. С 1824 года (выбор первого президента Мексики, генерала Гвадалупе) за 30 лет сменилось 37 президентов и 5 раз радикально менялась конституция. Прикиньте еще, что из этих тридцати семи тридцать были генералами, а значит, каждое новое вступление сопровождалось оружием, и вам станет немного ясней вулканическая картина Мексики.
В соответствии с этим и приемы борьбы мексиканские.
Перед голосованием, предвидя у противника большинство голосов, лихие делегаты крадут обладателей лишних голосов противной партии и держат до принятия резолюций.
Это не система, но бывает. Генерал вызывает в гости другого, и за кофе – сентиментальный, как и все испанцы, – уже сжимая револьверную рукоять, со слезами уговаривает коллегу:
– Пей, пей, это последняя чашка кофе в твоей жизни.
Конец одного из генералов ясен.
Только в Мексике могут быть такие истории, как история генерала Бланча, позднее рассказанная мне уже в американском Ларедо. Бланча брал города в компании десяти товарищей, сгоняя с гор тысячный табун лошадей. Население города разбегалось и сдавалось, воображая тысячный отряд, справедливо думая, что лошадям одним незачем брать город. Но лошади брали потому, что их гнал Бланча. Бланча был неуловим, то дружа с американцами против мексиканцев, то с мексиканцами против американцев.
Его поймали на женщине. Подосланная красавица выманила его на мексиканскую сторону и в трактире всыпала ему и его товарищу какую-то сонную дрянь. Его сковали вместе с товарищем и бросили скованных в реку, делящую два Ларедо, стреляя из кольтов с лодок.
Очнувшийся от холода, силач-великан Бланча сумел порвать наручники, но его тянул прикованный товарищ.
Их тела вытащили только через несколько дней.
Много идей взлетает искрами от этих сшибающихся людей, отрядов, партий.
Но одна идея объединяет всех, это – жажда освобождения, ненависть к поработителям, к жестоким «гринго», сделавшим из Мексики колонию, отрезавшим половину территории (так что есть города, половина которых мексиканская, вторая – американская), – к американцам, стотридцатимиллионной тушей придавившим двенадцатимиллионный народ.
«Гачупин» и «гринго» – два высших ругательства в Мексике.
«Гачупин» – это испанец. За 500 лет со времени вторжения Кортеса это слово потухло, тлеет, потеряло остроту.
Но «гринго» и сейчас звенит, как пощечина (когда врывались в Мексику американские войска, они пели:
Грин-гоу
ди рошес ов…
старая солдатская песня, и по первым словам сократилось ругательство).
Случай:
мексиканец на костылях. Идет с женщиной. Женщина – англичанка. Встречный. Смотрит на англичанку и орет:
– Грингоу!
Мексиканец оставил костыль и вынул кольт.
– Возьми обратно свои слова, собака, или я просверлю тебя на месте.
Полчаса извинений, дабы сгладить страшное незаслуженное оскорбление. Конечно, в этой ненависти к гринго не совсем правильное отождествление понятий – «каждый американец» и «эксплуататор». Неправильное и вредное понимание «нации» так часто парализовало борьбу мексиканцев.
Мексиканские коммунисты знают, что:
500 мексиканских нищих племен,
а
