Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица

Молодые художники, отходя от академизма и декадентства, пытались возродить древнее русское религиозное искусство. Один русский художник-портретист стал одним из самых знаменитых в Европе, — его звали Валентин Серов. Великие пианисты из Москвы и Санкт-Петербурга соперничали в своем искусстве друг с другом.

Николай Римский-Корсаков дирижировал Санкт-Петербургским симфоническим оркестром, среди его учеников был один, очень талантливый, развивавший в музыке совершенно иное, чем у учителя, направление. Он искал в народном фольклоре, в народной музыке такие музыкальные темы, которые потом обеспечат ему бессмертие в искусстве. Его звали Игорь Стравинский! Позже во весь голос заявил о себе еще один ученик Римского-Корсакова — Сергей Прокофьев.

В Санкт-Петербург из Москвы приехал мелкопоместный дворянин, чтобы учиться музыке у Чайковского и Танеева. Это был Сергей Рахманинов. Один молодой человек с красивым басом начинал свою карьеру оперного певца. Это был знаменитый Федор Шаляпин. Сергей Кусевицкий создал свой симфонический оркестр в Москве, которым и дирижировал. Между двумя оркестрами началось беспримерное музыкальное соперничество, которое только приветствовали изысканные музыкальные вкусы государя с государыней, которые устраивали концерты, поощряя таким образом, и того и другого.

Во всех крупных городах империи, во многих одновременно, возникали оперные труппы. Тифлис, Киев, Одесса,Москва соперничали своими творческими постановками, своими престижными программами спектаклей. Музыкальный сезон обычно длился восемь-девять месяцев в году. Только в одном Санкт-Петербурге работало четыре оперных театра. Николай уже думал о создании Народного музыкального дома, в котором простые русские люди с небольшим достатком смогли бы слушать шедевры музыкальной культуры или песенного искусства за чисто символическую плату — двадцать копеек! Такой Народный дом на самом деле был построен через несколько лет, в 1901 году.

Тем не менее такая его идея была принята в штыки консерваторами и всякими реакционно настроенными меломанами, которые считали, что тем самым делается уступка в искусстве вульгарщине!

В конце весны 1897 года уставший от напряженной работы царь уехал на несколько дней, чтобы поохотиться и отдохнуть в сельской местности, на природе. Александра, измученная своей беременностью, почти не вставала со своего шезлонга. В июне у нее родилась здоровая, пухленькая девочка, великая княжна Татьяна, к великому огорчению роженицы и великой радости вдовствующей императрицы, которая повсюду трезвонила:

— Моя невестка не способна дать нам наследника!

Интересно знать, почему она так считала?

Императрица сама кормила грудью новорожденную Татьяну. Этого имени уже давно не было в семье Романовых. Поэтому молодая императорская чета и настаивала на нем во имя прошлого своего престижа и своей религиозности, — в память о святой Татьяне.

Александра выглядела очень усталой. Она так любила свою маленькую дочурку уже только за то, что ее появление освобождало государыню от всякой светской деятельности в конце этого года, когда петербургская знать проявляла свою особую жадность к различного рода праздникам и торжествам.

Император, очарованный тем, что он снова стал отцом, часто уходил из своего рабочего кабинета, чтобы навестить малышку. Что тут же дало одному злому журналисту повод написать: «Вот вам, император, — да он гораздо больше проводит времени в детской, чем за своим рабочим столом…»

Их семейная жизнь отличалась, как и прежде, простотой, свойственной добропорядочным счастливым буржуа, которые ужасно рады видеть, как их семья увеличивается, и от этого их взаимная нежность с каждым днем только усиливалась.

А эти увешанные бриллиантами придворные гадюки исправно выделяли свою ежедневную порцию яда:

— Императрица настолько ослабла, что не может кормить ребенка. Она наверняка подорвет здоровье девочки!

— Она настолько разочарована тем, что у нее родился не сын, а дочь, что теперь постоянно недовольна, дуется на всех…

— Она не показывается на людях, не может пережить своего поражения!

— Это — ее последняя попытка, вот увидите. Говорят, что ее личный акушер весьма пессимистично настроен, а царь не скрывает своей горечи…

Боже, как же нравится приличным людям представлять действительность в соответствии со своими низменными инстинктами!

К счастью, во всех этих россказнях, передававшихся из уст в уста в гостиных императорского дворца и в аристократических салонах столицы, не было ни грамма истины.

* * *

Все единодушны в том, включая и недружелюбно настроенных к ней биографов, что после рождения второй дочери — Татьяны — императрица стала куда щепетильнее относиться ко всяким суждениям о ней, а постоянные поиски надежных подруг, которые могли бы вывести ее из добровольной изоляции, заставляли иногда терять самообладание и даже не контролировать свои поступки. Можно ли в такой связи утверждать, что такая атмосфера, противоречившая ее доброжелательной натуре, натуре, жаждущей постоянно человеческого тепла, предвещала в ней первые признаки психической неуравновешенности?

Говорят также, что она ничего не понимала в русском характере. Не потому ли, — заметим мы в ее оправдание, — что ее характер тоже было не так легко понять.

Капризный, нетерпимый характер большинства дам из высшего света, хотя некоторые из них и могли стать ее доверительными компаньонками, напротив, отдалял от них Александру, которая совсем не важничала, но не могла, была не способна, терпеть их резких перепадов в настроении, непредвиденных крутых поворотов, так как сама привыкла к простоте в обращении, к прямоте и искренности.

Стоит ли после этого удивляться, что несчастная царица все больше углублялась в изучение православия, постоянно искала в религии, в сверхъестественном, ту сердечную теплоту, которую ее сердце в полной мере ей не давало. Ее несгибаемый характер не позволял ей легко менять свои пристрастия, — симпатии и антипатии, — что резко контрастировало с духом угодничества и лицемерия придворных.

К тому же русская знать все больше замыкалась в своем узком кругу. Она обычно не допускала к себе и высокопоставленных чиновников, даже министров империи, если они были низкого, не патрицианского происхождения.

Придворные дамы, ее фрейлины, — все дарили ей заученные, принужденные улыбки, но при всех ее попытках сблизиться с ними оставались холодно недоступными.

Как же ей в конечном итоге не отвернуться от такого язвительного, изливающего яд общества, которое, включая и членов ее собственной семьи, замечали и злобно комментировали каждый ее неверный шаг, каждую, совершенную ею поневоле ошибку.