Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн
Бенджамин (Биньямин) Нетаньяху долгое время жил между Израилем и Соединенными Штатами, отслужил в армии («Сайерет Маткаль»), получил высшее образование (МТИ и Гарвард), работал в частных компаниях (Boston Consulting Group), был послом Израиля в ООН (1984–1988) и наконец объявил, что окончательно возвращается в родную страну, вступает в партию «Ликуд» и надеется в дальнейшем занять высокий пост. Его политика в те годы целиком основывалась на оппозиции премьер-министру Ицхаку Рабину: Нетаньяху не одобрял стремления Рабина пойти на территориальные уступки палестинцам, в соответствии с Cоглашениями в Осло (1993–1995) эвакуировав еврейских переселенцев с Западного берега. Нетаньяху произносил речи о том, что правительство Рабина «далеко от еврейской традиции […] и еврейских ценностей»; на этих же митингах публике демонстрировали чучело Рабина в нацистской форме, а однажды устроили пародийные похороны Рабина, причем гробоносцы читали кадиш. И хотя спецслужбы Израиля предупреждали Нетаньяху: жизни Рабина угрожает нешуточная опасность, он не соизволил осадить своих сторонников. 4 ноября 1995 года Рабина застрелил Игаль Амир, религиозный еврей, посещавший митинги Нетаньяху: Амир сослался на учение раввинов, разрешающих отнять жизнь одного еврея, дабы спасти жизни многих евреев, следовательно, с точки зрения религии такое убийство дело не просто благое, но и необходимое. В 1996 году на фоне терактов палестинцев и усиливающей неопределенности, окружившей судьбу поселений при преемнике Рабина, Шимоне Пересе, партия «Ликуд» получила большинство голосов, и Нетаньяху стал премьер-министром — самым молодым в истории Израиля и первым, родившимся на его территории. В дальнейшем Нетаньяху проигрывал выборы Бараку, Шарону и Ольмерту — на это десятилетие пришлась кровавая Вторая интифада — и вновь стал премьер-министром лишь в 2009-м, в 2013-м и 2015-м был переизбран, а в 2019-м — после обвинения в преступлениях, среди которых было взяточничество и мошенничество, и после ряда выборов, не принесших желаемого результата в виде парламентского большинства (Нетаньяху при этом остался действующим премьер-министром), — стал первым главой государства Израиль, занимавшим этот пост столь долгий срок. Сторонники называют его «Биби, мелех Исраэль», Биби, царь Израиля. Его правление, отмеченное возведением стен, строительством поселений и нормализацией оккупации и государственного насилия по отношению к палестинцам, символизирует окончательную победу прежде презираемой ревизионистской идеологии, которую пропагандировал его отец.
Бен-Цион Нетаньяху, сменив ряд временных преподавательских должностей в различных американских высших учебных заведениях, в конце концов стал профессором истории Средних веков Корнеллского университета, но после гибели Йонатана уволился из Корнелла и вернулся с Цилей в Иерусалим. Следующие двадцать лет он посвятил работе над фундаментальным трудом, 1384-страничным исследованием «Истоки инквизиции в Испании XV века», Нетаньяху-старший написал его на английском, посвятил памяти первенца и опубликовал в Штатах в 1995 году. Эта монография по-прежнему считается авторитетной, хоть и спорной. Циля умерла в 2000 году в возрасте 88 лет, Бен-Цион же застал правление своего второго сына: тот с помощью интенсивной пропаганды раздул репутацию отца, представив его основоположником американо-израильских отношений, «человеком, познакомившим американскую политическую арену с идеей еврейского голосования», по выражению одного известного историка американского еврейства, — определение совершенно беспочвенное, однако в 2012 году, после смерти Нетаньяху-старшего (ему было 102 года), это определение повторили едва ли не дословно авторы многих некрологов и даже члены Конгресса США.
Получив высшее образование и отслужив в армии, Идо Нетаньяху — третий сын-коротышка, еврей семьи, — осел в Хорнелле, штат Нью-Йорк, старомодном городке на западной границе округа Стюбен (прежде тут были мельницы и крупный железнодорожный узел), работал рентгенологом, попутно писал о жизни — точнее, житии — своей семьи: эти работы послужили мне бесценным источником по части того, о чем умалчивали. Отойдя в 2008-м от дел, Идо жил между Хорнеллом и Иерусалимом, посвятил себя главным образом драматургии, писал сценарии о подъеме нацизма, теориях Виктора Франкла и непростых отношениях Альберта Эйнштейна и Иммануила Великовского. До сих пор Идо категорически отвергал все мои попытки пообщаться с ним — по электронной почте, по телефону, обычным письмом, — когда я заезжал к нему домой в Хорнелл, он, вероятно, был в Иерусалиме, когда же я заезжал к нему домой в Иерусалим, он, вероятно, был в Хорнелле. С одним из его детей я познакомился на вечеринке — или афтепати, а может, рейве — в Тель-Авиве, но понял это, лишь когда ушел. Кузен жены моего кузена, юрист из Рочестера, однажды подал иск против Идо из-за врачебной ошибки и на родственных бар-мицвах описывал мне его как «милого славного парня», «практически безобидного» — «ты уж не обижай его, ладно?».
С известным американским литературным критиком Гарольдом Блумом я познакомился лишь в конце его жизни и регулярно наведывался к нему в гости в Нью-Хейвен, штат Коннектикут. Я был своего рода аномалией среди прочих многочисленных его поклонников: я никогда не был его учеником и, уж конечно, никогда не стал бы его коллегой, обо мне как писателе он узнал из моих книг, я был почти на полвека его моложе. Я садился в столовой, оглядывал стопки новых книг на обеденном столе, дожидаясь, пока вывезут Гарольда, поставят его кресло-каталку во главе стола и оттуда он начнет расспросы: он желал знать, что происходит в литературе, в книгоиздании; он желал знать, что я сейчас пишу и когда он сможет это прочесть, и что я думаю о Кафке, Прусте, Д. Г. Лоуренсе («Дэвиде Герберте Лоуренсе») и Натанаэле Уэсте («Натане Вайнштейне»); он желал знать, какие книги недавно вышли, какие книги должны выйти, какие из них я читал, какие из них «удобоваримые», какими слухами и сплетнями об их авторах я готов поделиться с ним. Я старался как мог, пытаясь быстрее удовлетворить его любопытство и перевести разговор — пока Блум не устал — на его собственные взгляды и в особенности на его рассказы: по мере того как наши отношения становились ближе и доверительнее, я все больше ценил их. Гарольд славился выдающейся памятью — он в точности помнил все тексты, даже до сих пор, невзирая на немощь и преклонные лета, — и я особенно дорожил его воспоминаниями (именно так, во множественном числе): от случая к случаю он делился со мной историями о прошлом, друзьях, врагах, городах и ссорах. Все, кто всерьез читали Гарольда, несомненно, понимали, почему он, автор стольких подаренных миру книг, так и не написал мемуары: для Гарольда жизнь и тексты, которые он читал, совпадали, поэтому для ученого, занимавшегося влиянием и связанным с ним тревогами, столь прямолинейное обращение к собственному минувшему буквально грозило превратиться в акт самосаботажа. При этом он, конечно же, не был лишен тщеславия и
