Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян
Одним из близких друзей семьи Герцена был и Марк Аурелио Саффи, который вместе с Мадзини и Армеллини входил в триумвират недолго просуществовавшей Римской республики и одновременно занимал пост министра внутренних дел.
В Лондоне находился также Лайош Кошут, один из руководителей национально-освободительной борьбы венгров и опытный политик. После французской революции 1848 года он в открытую выступил с требованием предоставить независимость Венгрии. Его пламенные речи сыграли значительную роль не только в подготовке революции в Венгрии, но и в организации Венского восстания. На созванном в 1849 году Национальном собрании Лайош Кошут объявил о низвержении династии Габсбургов в Венгрии и был назначен временным правителем страны. Однако силам реакции удалось свергнуть правительство Кошута. После долгих скитаний, во время которых он познакомился с Джузеппе Гарибальди, Кошут обосновался в Лондоне.
Поистине всеобщий освободительный дух пронизывал ту атмосферу, в которой жили в Лондоне бежавшие от преследований и нашедшие здесь безопасное пристанище революционеры почти из всех стран Европы.
И ярким выражением знакомства с несгибаемыми «революционными генералами» и всей той атмосферы, в которую с головой окунулся Микаэл Налбандян, стало его знаменитое стихотворение «Свобода».
Когда крылатый бог свободы впервые жизнь вдохнул в меня и подарил мне беззаботно и солнца свет, и краски дня — я в то же самое мгновенье свободы в первый раз глотнул и неуверенным движеньем к свободе руки протянул. Спеленатый лежал я в люльке — я плакал, я кого-то звал. И мать склонялась надо мною, ей спать всю ночь я не давал. А плакал я, что связан, скован — чтоб мне хоть кто-нибудь помог! С тех пор я полюбил свободу, и жить я без нее не мог. Когда пошел я, спотыкаясь, и начал лепетать едва, я удивил отца и маму, промолвив первые слова. Не «мама» я сказал, не «папа» и радости им не принес. «Свобода» — было первым слово, которое я произнес. «Мой друг, ты произнес — Свобода? — Судьба спросила с высоты. — Так, может быть, в ее солдаты намерен записаться ты? Тернист к свободе путь и труден, и ты пройти его готов? Для тех, кто полюбил свободу, мир этот тесен и суров!» «Свобода! — я воскликнул снова. — Пусть разорвут зарницы мрак, пусть гром гремит над головою и смертью угрожает враг — но все равно в свой миг последний, от горла отведя петлю, с надеждой, яростью и страстью я прокричу, я прохриплю: — Свобода!» [27]…Восторг от новых идей, новых картин будущего и — вновь! — щемящее чувство одиночества. Перед Микаэлом открылись новые перспективы, но, чтобы достичь их, мало лишь разбудить свой народ, уснувший на унылой станции настоящего. Нужны силы, чтобы вести его вперед… Вперед — туда, где свобода перестает быть лишь абстракцией и превратится в жизненную реальность! А самое главное, Микаэл Налбандян не должен надеяться на других, ибо национально-освободительная борьба могла увенчаться успехом лишь в том случае, если сам народ напряжет все свои силы. И конечно, нужно единение и сотрудничество: борьба одиночки безнадежна и не имеет никаких перспектив, как, впрочем, и бездействие. Не сидеть сложа руки и только наблюдать, как другие народы свергают тиранию, чтобы потом получить и свою долю свободы! Да и не бывает свобода долями… Свободу или завоевывают, или не завоевывают.
Приобщившись к такому богатому опыту, который накопило освободительное движение в Европе за последние пятнадцать-двадцать лет, Микаэл Налбандян был убежден, что у армян есть только один путь — участия в революционном движении как полноправная нация, которая не только осознает свои цели, но и способна поддержать другие народы.
Налбандян, более умалчивающий, чем упоминавший, о лондонской своей жизни, тем не менее напишет в «Записках» графа: «Немало мне встретилось прекрасных людей с благородной душой, которые стали моими добрыми знакомыми. Но все они занимались своими национальными, либо общечеловеческими делами».
Летели, или, как говорил граф, «текли подобно воде», дни и недели, а «прекрасные люди с благородной душой», ставшие для Микаэла «добрыми знакомыми» и принявшие его в свой круг, не могли все же предложить
