AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Коли речь зашла о пути, то попробуем, пользуясь давними воспоминаниями, продолжить его. Насколько это возможно полвека спустя, учитывая, как много раз Москву ломали, перекраивали и изменяли в ходе очередных реконструкций. Значительная часть московской старины погибла бесследно, нередко транжирилась самым варварским образом, теперь ее утрату оплакивают, ведь во времена тотальной жестокости улиц и домов не жалели, как и людей. Не уцелели и многие фрагменты булгаковской топографии, особенно касающиеся той старой, нэповской Москвы, которую Михаил Афанасьевич как репортер исходил вдоль и поперек… «Где я только не бывал! – писал он. – Сотни раз на Мясницкой, на Варварке, на Старой площади, в Союзе Кооператоров. Заезжал в Сокольники, носило меня и на Девичье Поле… На будущее, когда Москву начнут посещать важные заграничные гости, у меня еще есть в запасе профессия гида».

Если он сам того хотел, то возьмем его в свои провожатые и попробуем отыскать или воссоздать воображением из небытия то, что удастся.

Один маршрут мы уже прошли. А теперь исследуем его квартиры, начиная со времени переезда в Москву осенью 1921 года.

Этот переезд, завершивший двухлетний период кавказских скитаний – военной, полувоенной и послевоенной (но в условиях, близких к военному положению) поры – он сам описал очень выразительно: ночь, сплошная неизвестность, толпа, прущая через разрушенный вокзал, потом пролетка и неясные контуры темного города, в котором негде и не за что зацепиться. Возможно, киевский беженец, думавший уже об эмиграции и даже предпринявший в этом плане некоторые шаги, всматривался в этот город с гордым вызовом Растиньяка, но из писем к родным мы знаем о гораздо более скромных планах: «… если бы года за три вновь обрести норму: жильё, одежду, еду и книги». Немного, но и слишком много для представителя интеллигенции того времени – в итоге трех лет не хватило.

Недаром жильё фигурирует на первом месте. Человек, которого лишили Дома, с душой и телом, изболевшимися от вынужденных странствий, желал обрести хоть какое-нибудь пристанище. Но всё было против. Москва трещала по швам. Приезжие карьеристы, оснащенные мандатами, распоряжениями и исключительными жилищными правами новой власти, осуществляли per fas (правдами), а особенно nefas (неправдами) вселение в квартиры и без того перенаселенные. Их прежние обитатели и хозяева напрягали все силы и смекалку, чтобы доказать свою лояльность и необходимость, обзавестись жилищной броней. Это была изнурительная и продолжительная война – в точном смысле гражданская, домашняя: удар на удар, справка на распоряжение, распоряжение на апелляцию. Тогдашняя литература, касавшаяся бытовых проблем, многократно живописала эти столкновения. Делал это и сам Михаил Афанасьевич, тот, кто его читал, помнит, как часто упоминает он о «чувстве зависти в высокой степени», испытываемом при виде жилищной предприимчивости ближних.

Оба они (с женой Татьяной Николаевной) первоначально обосновались на Садовом Кольце, внешней (по отношению к упомянутому кольцу бульваров) границе улиц, окружающих центр, а точнее – тот его участок, который называется Большой Садовой, в дом № 10. Его можно легко отыскать и теперь, идя от площади Маяковского вниз по левой стороне, сразу за Военно-Политической Академией. Это старое, солидное здание, построенное оборотистым промышленником для состоятельных жильцов. Юмористическое описание лучших дней существования дома знакомо читателям рассказа «Дом №13»; в отрывистых, словно синкопированных фразах этого произведения передана нетривиальная характерность этой серо-желтой глыбы, заполненной невероятной мешаниной людей и судеб.

Михаил Афанасьевич дважды обитал здесь: сначала слева, шестой подъезд, шестой этаж, квартира № 50, где его приютил добросердечный шурин Андрей Земский, а позже – в симметрично расположенной квартире по другую сторону двора, четвертый подъезд, шестой этаж, № 34. Всякий раз это были комнаты в многосемейных коммуналках, абсолютно для этой роли не приспособленных, а потому наш Мастер в полной мере познал тяготы перенаселенного существования, обрекавшие на соседскую невоспитанность или обычное хамство. Вдобавок, классово бдительная новая администрация всячески старалась Булгаковых выселить. Отсюда появление двух известных всем нам, его читателям, мотивов творчества писателя – кошмара принудительного соседства и ненависти к администраторам.

Но не только их. Первые московские годы были голодными, холодными, но плодотворными. Булгаков пробивался тогда в литературу, жадно поглощая опыт окружающей действительности и создавая духовные запасы для будущих поколений. В очень многих местах различных произведений фантастически отразится мир дома № 10, разбитый на частицы, ассоциации, звуки и образы. Уже установлено, благодаря разным исследованиям, что именно отсюда возникла Садовая 302-бис с квартирой Берлиоза и Лиходеева и штаб-квартирой Воланда. Здесь же рядом размещался в двадцатых годах Мюзик-холл – явный прототип романного Варьете, ныне превращенный в суперсовременный Театр Сатиры, на задворках которого любознательный булгаковед-следопыт отыщет еще остатки садика, в котором отлупили администратора Варенуху.

Первым это описал – тщательно и без претензий – еще годы назад скромный человек, не относящийся к литературному кругу, некий В. Лёвшин, который в очень ранней молодости был соседом, а позднее, оказавшись под обаянием этой личности, стал почитателем и спутником Булгакова[19]. Вспомним его с благодарностью, ибо без таких бескорыстных свидетелей целая масса фактов прошлого безвозвратно канула бы в Лету.

Нынче заядлых, начавших с чистого любительства булгаковедов – легион, а дом на Садовой и стал как раз их центром, местом спонтанных хэппенингов, предметом своего рода культа. Похоже на то, что воля народа превозможет административные преграды и, в конце концов, здесь будет музей. Тут надо всем словно бы мягко вздымается плащ Воланда, а значит, случится то, что должно произойти. Но об этом я знаю только понаслышке, а потому возвращаюсь к тому, чему был свидетелем.

Я заходил туда множество раз, и в те времена всегда было безлюдно. Выбирал обычно пору сумерек или вечер – важное для Булгакова время полуреальности, стирания тривиальной дословности дня, игры света и фантазии. Въездные ворота – как в крепости, большие, сводчатые, массивные, а за ними – темный двор-колодец. Подъезды, как и пристало солидному дому, – высокие, стрельчатые, почти кафедральные; полумрак, спокойное однообразие ступеней из белого камня, никаких штукатурных излишеств. Добротный старый материал устоял перед временем на славу; только желобок углублений в ступеньках точно повторяет вид мостовой Андреевского Спуска, словно бы и тут, и там отшлифовалась тяжкая поступь нашего столетия. На дверях очередных этажей хорошо известные в Москве обозначения – кому сколько раз звонить: «Иванов – два звонка, Петров – четыре звонка», и почтовые ящики с наклеенными названиями газет, получаемых каждым из Ивановых и Петровых, чтобы почтальон не перепутал. А это означает, что сейчас, как и тогда, шестьдесят лет назад, здесь коммунальные квартиры. Оба булгаковских адреса находятся на последних этажах. Говорят, глас народа высказался в пользу квартиры № 50, и всю лестничную клетку там покрывают надписи и рисунки. Лёвшин же убедительно доказывает (пользуясь, в частности, приведенным в «Мастере и Маргарите» описанием захода солнца), что важнее № 34 и что именно в четвертом, а не шестом, подъезде сначала рухнул вниз чемодан киевского дядюшки, а потом полетел он сам, получив по физиономии жареной курицей…А может, вящего спокойствия ради, создать два музейных помещения, посвященных памяти Булгакова?