Иосиф Пилюшин - У стен Ленинграда

— Пройдите, товарищ, в укрытие, вот сюда.

Спустившись на несколько ступенек, я открыл обшитую железом дверь и вошел в довольно просторный подвал, уже обжитый людьми. Горел фонарь, справа вдоль стены стояли кровати — большие и маленькие, столы, лежали чемоданы, узлы. У стены слева — две печки-времянки и кухонные столики. Около двери дощатый топчан, покрытый белой клеенкой, тумбочка с аптечкой, — по-видимому, это был уголок медпункта.

На стене против двери крупными черными буквами было написано: «Смерть фашизму!» Середину подвала занимал пожарный пост: объемистый дощатый ящик с песком, две бочки, наполненные водой, противопожарный инструмент — багры, лопаты.

Ко мне подошла старушка. На правой руке ее стеганки повязка с надписью: «Дежурная».

— Вот и вас бог занес к нам, — ласково сказала она. Вдруг с шумом распахнулась входная дверь, еще с порога повелительный голос крикнул:

— Тетя Паша! Зови доктора.

Две женщины внесли на носилках девочку лет одиннадцати-двенадцати, всю в крови… Она все время стонала и звала мать:

— Мама, где ты, дай руку, мне больно.

Девочка поворачивала то в одну, то в другую сторону русую головку, обводя нас мутным взглядом. Врач, сухонький, весь беленький, вошел в подвал через запасной ход. Он сделал раненой укол и попросил меня переложить девочку с носилок на топчан. Я осторожно взял ее на руки. Девочка едва приметно вздрогнула и попросила воды.

Врач стал накладывать уже ненужную повязку… Через несколько минут девочка умерла. Тетя Паша сложила тоненькие детские руки на груди умершей, связала их кусочком марли и трижды перекрестила.

Душно стало в подвале, не хватало воздуха. Я вышел во двор. Артиллерийский обстрел прекратился. Стояла изумительная тишина. От Нарвских ворот в сторону фронта отошел одинокий трамвайный вагон. Он шел медленно, постукивая колесами на стыках рельсов.

Я постоял некоторое время у Дома культуры, поджидая товарищей, но ни Акимов, ни Андреев не появлялись. Перед моими глазами все еще стоял образ погибшего ребенка. Смерть девочки с русой головкой живо напомнила мне гибель моего старшего сына Вити. Мне до безумия хотелось пойти к моему осиротевшему Володеньке, побыть с ним вместе хотя одну минуту, но у меня не было отдельного увольнительного удостоверения, и я вынужден был с горечью в сердце отказаться от этой мысли. Постоял еще несколько минут на углу Нарвского проспекта и пошел пешком на фронт.

Рыжая крыса

Еще до восхода солнца ко мне в землянку вбежал белокурый балагур и весельчак знатный снайпер Ленинградского фронта Иван Добрик. Как обычно, смешивая украинские слова с русскими, он заговорил:

— Знаешь, хлопче, на нашем участке снайперы объявились. Помоги, браток, а то житья нема! Вчера под вечерок убили двух наших стрелков Иванина и Смирнова. Гадюки, где-то притулились так, что им видать наши ходы сообщения и траншеи, а их мы обнаружить не можем! — одним махом высыпал снайпер. Скуластое лицо парня от волнения и быстрой ходьбы пылало румянцем. Большие голубые глаза озарялись тревожным блеском.

Добрик был отличным снайпером и ловок, как вьюн. На «охоту» он обычно выползал в нейтральную зону, приспосабливался на краю воронки и оттуда выслеживал наблюдателей противника, а иногда убивал и часовых у пулеметов. Но Иван знал, что теперь предстоит особенно опасная борьба.

Вражеские снайперы действовали хладнокровно и стреляли метко. Их обслуживала большая группа специально обученных солдат: они подыгрывали снайперам — высовывались из разных мест, стреляли, выставляли чучела, создавали шум в своей траншее. Я не раз испытал этот «маскарад» на собственном опыте. Уйти сразу вместе с Добриком я не мог.

На прощание Добрик сказал:

— Так ты завтра приходи, пособи мне с ними тягаться.

— А ты один не лезь, я утречком загляну к тебе со своими ребятами.

— Добре! Буду ждать. Но все же погляжу, як БОНЫ там беснуются.

Иван Добрик ушел, а вечером я узнал, что он тяжело ранен в затылок осколком мины.

Как только сгустились сумерки, я пошел к Строевой, чтобы вместе с ней обсудить, как лучше подготовиться к поединку с фашистскими снайперами. Надо было также предупредить остальных товарищей.

Когда я вошел в землянку связных при штабе полка, Зина, свернувшись клубочком, крепко спала на дощатом топчане. У телефонного аппарата сидели два бойца, густо дымили самокрутками и вполголоса разговаривали. Я подошел к спящей девушке и осторожно положил руку на ее плечо. Зина мигом проснулась, повернулась на спину, схватила меня за голову и крепко прижала к своей груди. Солдаты переглянулись.

— Иосиф! Ты жив? Ой, а мне приснилось…

— То ж во сне. А наяву ему до ста лет жить, — засмеялись связные.

Мы вышли из душной, прокуренной землянки. Где-то совсем близко шел тягач. Он, шумно гудя и лязгая гусеницами, жевал землю. Я рассказал о появлении немецких снайперов и изложил свой план действий.

— Прошу тебя только об одном, — сказала Зина — с учениками не ходи. Я поговорю с Толей Бодровым, и мы вместе решим, как действовать.

На утренней зорьке Зина, Бодров и я пришли в расположение первого батальона. Мы заняли свои места до восхода солнца и начали наблюдать за траншеей немцев. Чего там только не было! Разноцветное тряпье, консервные банки, ведра, бутылки, кирпичи, куски фанеры, кости, каски, куски железа, мотки проволоки, противогазы…

Бодров впервые был на этом участке. Он посмотрел на меня и развел руками:

— Вот и попробуй найти кого-либо среди всего этого барахла.

Зина подала Бодрову блокнот:

— Толя, полюбуйся, это я зарисовала их оборону со всеми украшениями. Возможно, ты на свежий глаз заметишь что-нибудь новое.

Я всматривался в расположение противника. Скоро рядом со ржавым ведром у бруствера я увидел лежащего фашиста. Он прислонился плечом к стволу опаленного дерева с теневой стороны: луч солнца не мог коснуться его лица и рук. Его голова была обмотана темной тряпкой, лишь подбородок, рот и половина носа открыты. Я показал товарищам находку.

— Ну и ну-у! — протянул Бодров. — Ай да подлюга, как пристроился!

Строева, устанавливая запасной бронированный щиток в свою бойницу, подшучивала над Бодровым:

— А ты, Толя, гляди покрепче, а то проморгаешь.

— Как бы не так, не проморгаю, не первый раз вижу эту животину.

— Не торопись, Толя. А если это только чучело, тогда что?

— Да какого тебе черта чучело, гляди лучше: весь трясется от страха.

Я не сводил перекрестия прицела с головы фашиста, выжидая, когда он повернется в нашу сторону.