Бриджит Бардо - Инициалы Б. Б.

По вечерам я возвращалась с Кристиной на нашу роскошную виллу над озером и горько плакала. Еще толком не начали, а я была уже сыта по горло. Этот тип оказался полной противоположностью моему представлению о режиссере, который мне нужен. Опять я буду ни на что не похожа!

И вот тут-то Кристина преподнесла мне сюрприз.

Придя однажды вечером, как всегда в унынии, я кое-кого застала в гостиной. Франсуа!

Ах, Франсуа! Какое это было счастье — увидеть тебя в тот вечер! Дом стал прекрасным — раньше я этого просто не замечала; я вдруг обнаружила, как ласково лижет вода озера мои ноги, как хороша полная луна над головой. Как ни в чем не бывало я отвечала на звонки Сэми из комнаты Кристины! Я обманывала вас обоих, но делала это не со зла, я просто решила быть счастливой. Непрочное, недолговечное счастье, да, наверно, но все же это было счастье!

Назавтра я снималась поздно вечером с Мастроянни, Урсулой Кублер и Дирком Сандерсом. Мы выходили из пиццерии с пакетами всякой снеди, собираясь с друзьями на пикник. И вдруг — хлоп! — посреди съемки в трех сантиметрах от моей головы падает горшок с геранью. А потом поднялось настоящее «народное возмущение»: в нас швыряли помидорами, старыми ящиками, банками с водой.

Со всех сторон неслось: «Убирайся во Францию, шлюха!

Оставь Швейцарию в покое!

Пусть уж тогда откроют дома терпимости, чтоб она там снималась!»

Я даже не сразу поняла, что все эти цветистые речи адресованы мне. Всевозможные метательные снаряды летели прямо в меня. Я вдруг почувствовала, как чья-то рука схватила меня и потащила в тень, подальше от камеры.

Это был Франсуа! Он втолкнул меня в машину, и вскоре я оказалась в тишине нашего дома на берегу озера. Я ничего не понимала. Что я такого сделала? Я работала, больше ничего!

За что меня так ненавидят?

Почему называют шлюхой?

Чтобы мне опять захотелось бежать, умереть?

Я безудержно рыдала над глубоким озером в глубоком отчаянии.

Мы вернулись в Париж и продолжали съемки в павильоне, на студии «Сен-Морис». Был июль, погода стояла теплая и солнечная, я мечтала о «Мадраге», о море и южных закатах.

Я приезжала домой без сил, падая от усталости.

И подумать только, что мне завидовали! Ну конечно, я же «снималась в кино». А что делали тем временем задницы, которые не были международными секс-символами? Они покрывались золотистым загаром на солнышке, плавали в соленой водичке, которую я обожаю, их любили мужчины — у всех были каникулы!

А я — я снималась в кино!

Звездам со скандальной репутацией лета не полагается.

Моя роль была написана «под меня», но на самом деле это была не я. Меня порой всю переворачивало от стыда, когда приходилось играть какое-то драматическое событие из моей жизни. В фильме от меня было все, что лежит на поверхности. Не было глубины, вопроса «почему?», метаний, подлинного страдания.

Я была счастлива снова увидеть Сэми.

Это может показаться глупым, но он был неотъемлемой частью меня. Франсуа остался прекрасным воспоминанием из определенного образа жизни. Сэми должен был вскоре сниматься с Милен Демонжо на Лазурном берегу, а мне предстояло в августе заканчивать «Частную жизнь» в Сполето! Не успели мы снова встретиться, как уже приходилось расставаться. Думаю, всем понятно, почему браки актеров недолговечны!

В Сполето, в красивом доме, днем и ночью окруженном «папарацци», я жила как в заточении, и мне захотелось поучаствовать в веселой жизни Лулу и его друзей. Однажды я вместе с Кристиной поднялась на террасу. Там были гитаристы, Антуан Робло, большой друг Луи Маля, Клод Дави, занимающийся связями с прессой, Марчелло Мастроянни, Жан-Поль Раппено, автор сценария, какая-то женщина, очень красивая и неразговорчивая. Были спагетти, такие, как я люблю, а мне хотелось есть. Светили звезды, было тепло, и я чувствовала себя почти счастливой, как вдруг со всех крыш окрестных домов нас ослепили тысячи фотовспышек.

Это была война. Холодная война, беспощадная, в которой мы были безоружны. Вспышки полыхали, как зарницы предгрозовым вечером. Луи Маль вежливо, но твердо попросил меня спуститься «к себе».

Причиной всей этой суматохи была я. Я испортила им вечер своим присутствием — а ведь я держалась такой скромницей, такой тихоней. Ничего не поделаешь, пришлось смириться с положением вещей.

Этот случай подсказал Луи Малю идею концовки фильма. Взаперти, за наглухо задернутыми шторами, я коротаю время в «нашей» комнате, открывая дверь только лучшему другу, Антуану Робло. Марчелло Мастроянни ставит «Катарину Хайльброннскую» Клейста; спектакль будет играться на площади Сполето, на которую мне в фильме нельзя выйти, как и в жизни. В вечер премьеры, желая во что бы то ни стало быть причастной к творению любимого человека, я пробираюсь на крышу, чтобы посмотреть. Меня видит Антуан Робло, наш друг-фотограф; он нажимает на вспышку, на мгновение ослепляет меня, и я теряю равновесие. Долго, бесконечно долго я падаю в пустоту под дивные звуки «Реквиема» Верди. Некоторые считают, что для моей героини это был единственный выход. Для меня тоже.

Как странно было столкнуться с истиной, от которой я хотела бежать навсегда.

Гораздо позже, после многих неудавшихся попыток к бегству, я нашла другой, совсем другой образ жизни, который примирил меня с ней: я облегчаю страдания тех, кому неизмеримо хуже, чем нам, — животных. Но об этом мы еще поговорим.

Приехав в Сен-Тропез, я была счастлива снова увидеть Капи и Гуапу, а также Жики и Анну, которые проводили каникулы на Лазурном берегу.

Но мой дом был окружен телеобъективами.

Я снова впала в депрессию.

Однажды я загорала, свернувшись клубком в уголке между воротами и причалом, где меня не было видно, и вдруг заметила в воде презабавную американку, которая плыла, толкая перед собой деревянный ящик. Я решила, что это американка, потому что на голове у нее красовалась пестрая купальная шапочка, на которой были изображены все существующие на свете цветы — только американки способны напялить на себя такое.

Анна и Сэми спали на солнышке. Я еще глубже забилась в угол, мельком подумав, почему эта курортница купается с ящиком и что это она плывет прямо на нас. Собаки яростно залаяли, и вдруг американка встала на ноги, в одно мгновение вытащила из ящика фотоаппарат и общелкала меня в упор суперпрофессиональным объективом.

Поздно, я попалась в собственном убежище, зажатая в угол. Жики молнией метнулся, заслонив меня и осыпая американку отборной руганью, а та сняла свой шутовской колпак — и мы узнали Жоржа Калаэдита, одного из самых опасных фоторепортеров желтой прессы.