Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Это была самоаттестация человека, любящего мир и по своей сущности не могущего поднять руку на всё живое, дышащее.
В Берлине Сергей Александрович вёл деловой стиль жизни. Днём посещал редакции газет, обговаривал с издателями план выпуска книг имажинистами. По вечерам бывал в гостях, встречался с кем-либо, выступал. 17 мая посетил А. Толстого, у которого был А.М. Горький, оставивший потомкам словесный портрет поэта:
– От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце[59]. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущённо и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он – человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее – серая, поблёкла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, кото рый забыл что-то важное и даже неясно помнит – что именно забыто им.
По просьбе писателя Есенин читал стихи и монолог Хлопуши из поэмы «Пугачёв». Об этом «выступлении» в аудитории из пяти лиц Алексей Максимович выразился кратко, но очень ёмко:
– Вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз.
«Песнь о собаке» Есенин читал со слезами на глазах. Прослушав стихотворение, Горький сказал, что он не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое более всего иного заслужено человеком.
Дункан видела Горького впервые в жизни. Она была взволнована встречей с ним и счастлива за Есенина. К сожалению, великому писателю Айседора не понравилась. Его неприятно покоробило провозглашение артисткой тоста за революцию на плохом русском языке:
– Эта леди восхваляет революцию так же, как театральный поклонник хвалит удачную премьеру. Она не должна этого делать.
И добавил:
– Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно.
Не понравился Горькому и танец Айседоры:
– Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием её тела, избалованного славой и любовью. Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице её застыла ничего не говорящая улыбка.
Не понравилось Горькому и отношение Сергея Александровича к жене:
«Можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит. Дункан, утомлённая, припала на колени, глядя в лицо поэта с вялой, нетрезвой улыбкой. Есенин положил руку на плечо ей, но резко отвернулся. И снова мне думается: не в эту ли минуту вспыхнули в нём и жестоко и жалостно отчаянные слова:
Что ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
…Дорогая, я плачу,
Прости… прости…
Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав её по спине, он предложил поехать:
– Куда-нибудь в шум, – сказал он.
Решили: вечером ехать в Луна-парк».
Посещение Луна-парка описала супруга А. Толстого:
«Компания наша разделилась по машинам. Голова Айседоры лежала на плече у Есенина.
– Скажи мне сука, скажи мне стерва, – лепетала Айседора, ребячась, протягивая губы для поцелуя.
– Любит, чтобы ругал её по-русски, – не то объяснял, не то оправдывался Есенин, – нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка!
– А вы бьёте? – спросила я.
– Она сама дерётся, – засмеялся он уклончиво».
У Горького впечатление о Есенине было двойственным – как о поэте и как о человеке. Первого он принял со слезами на глазах, о втором в частном письме (то есть располагающим к откровенности) был жёсток: «Спросите себя, что любит Есенин. Он силён тем, что ничего не любит. Он как зулус, которому бы француженка сказала: ты – лучше всех мужчин на свете! Он ей поверил, – ему легко верить, – он ничего не знает. Поверил – и закричал на всё, и начал всё лягать. Лягается он очень сильно, очень талантливо, а кроме того – что? Есть такая степень отчаяния, когда человеку хочется ломать и сокрушать…»
Это писал один из крупнейших знатоков человеческих душ!
1 июня состоялся большой поэтический вечер Есенина, который поэт назвал переиначенной строчкой из «Исповеди хулигана»: «Нам хочется вам нежно сказать»[60]. На этом вечере он впервые читал монолог Махно из ненаписанной ещё поэмы «Страна негодяев»:
А когда-то, когда-то…
Весёлым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришёл в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
Я верил… Я горел…
Я шёл с революцией,
Я думал, что братство – не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются –
Все сонмы народов
И рас, и племён.
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры
И законом революции
Всех взяли в плен.
«Те же жулики, те же воры» – это о правительстве Ленина! Правда, устами его врага. Но вот мнение об Октябре и его результатах самого
