Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Со своей стороны Дункан отправила телеграмму известному американскому импресарио Юроку с вопросом, может ли он организовать спектакль с участием её, Есенина и «двадцати восхитительных русских детей». Ответ гласил: «Интересуюсь телеграфируйте условия и начало турне»[56].
В телеграмме Юроку Айседора называет Сергея Александровича мужем, но их связь официально не было оформлена. На Западе (особенно в Америке) это могло вызвать большие затруднения. Поэтому Айседора, принципиальная противница брака (читала лекции на эту тему), согласилась уступить «предрассудкам» большинства. Но накануне официальной регистрации «молодые» заглянули к Мариенгофу и там…
Там они застали своих хороших знакомых – Елизавету Стырскую, которой недавно исповедался Сергей, и её мужа Эмиля Кроткого. За чаем Айседора развлекалась тем, что украшала голову Есенина ландышами. Голова его лежала на её плече. Когда Дункан вышла, Сергей механически переложил голову на плечо Елизаветы, сидевшей рядом.
Вернувшаяся Дункан, увидев это, буквально взъярилась. Схватив Лизу, она рванула её вверх и, глядя в глаза, начала осыпать маленькую женщину отборными английскими ругательствами. Все бросились к Айседоре, но её руки оказалось не так просто разжать. С трудом освободили невинно пострадавшую. После этого Есенин от души влепил Айседоре пару затрещин. Айседора села на тахту и виновато смотрела на него. В глазах её было одно: прости, прости, прости… «Русская любовь», – по слогам выговорила она.
Конечно, не такой любви жаждала исстрадавшаяся женщина, потерявшая детей и видевшая в Есенине своего сына Патрика. Поэтому она утвердилась в мысли, что великого поэта надо хоть на время увезти из России.
– Я поеду с ним в Европу и в Америку, – говорила Дункан, – я сделаю его знаменитым на весь мир! Весь мир склонится пред Есениным и мною.
Кто бы возражал, но не болезненно честолюбивый поэт. Идея Айседоры ему понравилась: показать себя зажравшемуся Западу, и он признавался Мариенгофу:
– В конце концов, я еду за границу не для того, чтобы бесцельно шляться по Лондону и Парижу, а для того, чтобы завоевать…
– Кого завоевать, Серёжа?
– Европу! Понимаешь? Прежде всего, я должен завоевать Европу, а потом…
В разговоре с Шершеневичем Сергей Александрович был скромнее – радел не о себе, а обо всех писателях-современниках:
– Я еду на Запад, чтобы показать Западу, что такое русский поэт.
Этим заявлением Есенин как бы подтверждал верность цели, которую имажинисты провозгласили в своём манифесте в сентябре 1921 года: «Мы категорически отрицаем какую-либо зависимость от формальных достижений Запада, и мы не только не собираемся признавать их превосходство в какой-либо мере, а мы упорно готовим большое выступление на старую культуру Европы».
…Бракосочетание было назначено на 2 мая. Накануне Айседора подошла к Шнейдеру, держа в руках французский паспорт:
– Не можете ли вы немножко тут исправить?
Илья Ильич не понял. Тогда Дункан коснулась пальцем цифры с годом своего рождения.
– Ну, тушь у меня есть… – согласился Шнейдер, делая вид, что не замечает смущения артистки.
– Это для Езенин, – пояснила Айседора. – Мы с ним не чувствуем этих пятнадцати лет разницы, но тут она написана… и мы завтра отдадим наши паспорта в чужие руки… Ему, может быть, будет неприятно…
Расписались Есенин и Дункан в ЗАГСе Хамовнического Совета, в одном из Пречистенских переулков. Оба взяли двойную фамилию Дункан-Есенин. «Теперь я Дункан!» – кричал Сергей Александрович, выйдя из ЗАГСа.
– Свадьба! Свадьба! – веселилась Дункан. – Пишите нам поздравления! Принимаем подарки: тарелки, кастрюли и сковородки. Первый раз в жизни у Изадоры законный муж!
– А Зингер?[57] – спросил Мариенгоф.
– Зингер?.. Нет! – решительно тряхнула она тёмно-красными волосами до плеч, как у декадентских художников и поэтов.
– А Гордон Крэг?
– Нет!
– А д’Аннунцио?
– Нет!
– Нет!.. Нет!.. Нет!.. Серёжа первый законный муж Изадоры. Теперь Изадора – толстая русская жена! – отвечала она по-французски, прелестно картавя.
Бракосочетание стало для Есенина предлогом к очередному запою. 5 мая он сетовал по этому поводу Н. Клюеву: «Очень уж я устал, последняя моя запойная болезнь меня сделала издёрганным, так что и боюсь тебе даже писать, чтобы как-нибудь без причины не сделать больно».
Запой запоем, а выкроил время, чтобы проститься с Н. Вольпин и Г. Бениславской – держал их на прицеле, как запасной вариант. В отношении Дункан за полгода совершенно остыл. Художник Ю. Анненков запечатлел в своих дневниках такой эпизод:
«Помню, как однажды, лёжа на диване Дункан, Есенин, оторвавшись от её губ, обернулся ко мне и крикнул:
– Осточертела мне эта московская Америка! Смыться бы куда!
И, диким голосом, Мариенгофу:
– Замени ты меня, Толька, Христа ради!»
Ни заменить, ни смыться не удалось. Через несколько дней Есенин улетел с Дункан за границу, но ещё успел вручить Мариенгофу следующее стихотворение:
Возлюбленный мой! дай мне руки –
Я по-иному не привык, –
Хочу омыть их в час разлуки
Я жёлтой пеной головы…
…В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, – ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
Другой в тебе меня заглушит.
Не потому ли – в лад речам –
Мои рыдающие уши,
Как вёсла, плещут по плечам?
Прощай, прощай. В пожарах лунных
Не зреть мне радостного дня,
Но всё ж средь трепетных и юных
Ты был всех лучше для меня.
Обращение к мужчине «возлюбленный» и упоминание «трепетных и юных» наводят на нехорошие мысли. Поэтому неудивительно, что западные исследователи[58] жизни и творчества Есенина расценивали это как прямое указание на бисексуальность поэта. З. Прилепин, автор фундаментальной работы о Есенине, оценивает стихотворение «Прощание с Мариенгофом» весьма неопределённой фразой: «Не было и не будет таких стихов никому, ни женщинам, ни мужчинам». Что значит – не было? С какой точки зрения не было, когда их тысячи, правда, посвящённых женщинам. Если Прилепин имеет в виду художественный уровень стихотворения «Прощание с Мариенгофом», то на шедевр оно явно не тянет.
Спиной к Западу. 10 мая 1922 года была открыта первая международная линия только что родившегося «Аэрофлота». Газеты так описывали аэроплан: «Аппарат с виду точно игрушечка. Каюта, в которую ведёт дверь с каретным окном, по хожа на вместилище старых дилижансов: друг против друга два мягких дивана на шесть мест. Вес аппарата 92 пуда. Грузоподъёмность 56 пудов… Путь от Москвы до Кёнигсберга приходится в 11 часов с остановками
