Марина Влади - Владимир, или Прерванный полет
Но никакого решения принято не было. Через пять лет положение оставалось прежним. Я должна сказать совершенно искренне, что состояние могилы вселяло в меня радость: горы свежих цветов, меняющихся каждый день, зимой и летом, руками друзей, — что может быть лучше?
Ноябрь восемьдесят пятого года. Мне только что сообщили, что памятник установлен. Отныне на твоей могиле возвышается наглая позолоченная статуя, символ социалистического реализма — то есть то, отчего тебя тошнило при жизни. И поскольку она меньше двух метров в высоту, у тебя там вид гнома с озлобленным лицом и гитарой вместо горба, окруженного со всех сторон мордами лошадей. Это уродливо, не лезет ни в какие ворота и просто смешно.
На цоколе надпись: «От родителей и сыновей». К счастью, меня не втянули в этот скандал. Открытие происходило только в присутствии родителей. Не было никого из моих друзей. Фарс продолжается..
Я при жизни был рослым к стройным,Не боялся ни слива, ни пули.И в привычные рамки не лез.Но с тех пор, как считаюсь покойным, —Охромили меня и согнули,К пьедесталу прибив ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мясаИ не вытащить из постаментаАхиллесову эту пяту,И железные ребра каркасаМертво схвачены слоем цемента —Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью:Нате, смерьте!Я не знал, что подвергнусь суженьюПосле смерти.
Но в привычные рамки я всажен —На спор вбили,А косую неровную саженьРаспрямили.
И с меня, когда взял я да умер,Живо маску посмертную снялиРасторопные члены семьи.И не знаю, кто их надоумил,Только с гипса вчистую стесалиАзиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,И считал я, что мне не грозилоОказаться всех мертвых мертвей, —Но поверхность на слепке лоснилась,И могильною скукой сквозилоИз беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,В пасти палец.Подойти ко мне с меркой обычной —Опасались.
Но по снятии маски посмертной —Тут же, в ванной, —Гробовщик подошел ко мне с меркойДеревянной.
А потом, по прошествии года,Как венец моего исправленья,Крепко сбитый, литой монументПри огромном скопленьи народаОткрывали под бодрое пенье,Под мое — с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась —Из динамиков хлынули звуки,С крыш ударил направленный свет, —Мой отчаяньем сорванный голосСовременные средства наукиПревратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан, —Все там будем!Я орал в то же время кастратомВ уши людям!
Саван сдернули — как я обужен! —Нате, смерьте!Неужели такой я вам нуженПосле смерти?!
Командора шаги злы и гулкиЯ решил: как во времени ономНе пройтись ли, по плитам звеня? —И шарахнулись толпы в проулки,Когда вырвал я ногу со стономИ осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен, —Но и падая, вылез из кожи,Дотянулся железной клюкой,И когда уже грохнулся наземь,Из разодранных рупоров все жеПрохрипел я: «Похоже — живой!»
И паденье меня и согнуло,И сломало,Но торчат мои острые скулыИз металла!
Не сумел я, как было угодно —Шито-крыто.Я, напротив, ушел всенародноИз гранита.
Этот пьяница, этот антисоветчик, этот отступник, этот бесталанный человек, этот мерзавец, этот враг, этот сумасшедший, этот плохой сын, этот отвратительный отец, этот опустившийся человек, который якшается с иностранкой, — это ваш сын, Семен Владимирович. Этот превозносимый публикой актер, этот всеми признанный творец, этот человек, страстно влюбленный в родную землю, неутомимый труженик, патриот, ясновидец, лишенный общения с детьми отец, терпеливый и снисходительный сын, человек, свободный и счастливый в своей личной жизни, — это тоже ваш сын, Семен Владимирович. Ваши медали, тяжело заработанные на войне, не дают вам сегодня права извращать истину. Вы никогда ничего не понимали. Песни вашего сына только резали вам слух. В вашем кругу его образ жизни считали скандальным. И вы предали его. И даже если вы не понимаете размеров вашего деяния, этот поступок был вдвойне преступлением: вы оклеветали человека, и это был ваш собственный сын.
В течение двенадцати лет я старалась примирить вас. Но вас волновало лишь собственное спокойствие. Вы хотели, чтобы его творчество не выходило за общепринятые рамки.
Вы никогда по-настоящему не интересовались произведениями вашего сына. Вы никогда не понимали его борьбы, потому что она не вписывалась в ваше представление о жизни.
Во время наших ужасных споров о памятнике на могиле меня поразила одна вещь. Вы несколько раз намекали мне, что ваше последнее пристанище будет рядом с сыном. Я ответила резко, что это все-таки могила, а не коммунальная квартира. Но от вашей неожиданной известности, ежедневных знаков народного обожания по отношению к вашему сыну вы вошли во вкус почестей. Поставив этот абсурдный памятник, вы готовитесь высечь там свое имя. Вы, который никогда не поддерживал вашего сына в борьбе за правду, готовитесь разделить с ним посмертную славу.
Восемьдесят второй год. Я с подругой сижу уже два часа в зале ожидания Центральной тюрьмы в Москве, в месте сортировки, откуда заключенных отправляют в лагеря.
Один человек, который добился разрешения на строительство дома, где мы жили, возглавлял в свое время группу художников-графиков. Он получил разрешение начать строительство нескольких кооперативных домов в центре города и составил список пайщиков, в котором фигурировали известные артисты, ученые и политики. На Малой Грузинской улице, вблизи зоопарка, поднимаются двенадцатиэтажные башни из розового кирпича. Рядом — общежитие студентов консерватории, и летом хорошо слышен шум зоопарка вперемежку с гаммами на всевозможных инструментах.
