Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения

Но, кроме передачи сбивчивой речи, такому построению стихотворения можно попробовать дать и иное объяснение. Напомним утверждение Б. Гаспарова[163], что необходимо искать следы музыкального образования Пастернака не только и не столько в упоминаемых им музыкальных терминах, произведениях и именах композиторов, сколько во внутреннем строении его произведений. В стихотворении «Марбург» мы можем постараться разглядеть как раз имитацию музыкальной формы, когда несколько тем звучат как будто одновременно, то появляясь, то исчезая и появляясь вновь. Смена ритма, создаваемая сменой типа рифмовки, задает соответствующее звучание, а перемежающиеся темы вместе со сменяющимися глагольными временами как будто повторяют этот же принцип, но уже не на «музыкальном» материале, а на словесном. Это построение, которое на бумаге имитирует принцип музыкального одновременного звучания нескольких тем, как будто иллюстрирует описанное в стихотворении явление, когда все в городе («каждая малость») живет параллельно своей жизнью, «не ставя ни во что» человека, который внутри этих жизней ходит, страдает, влюбляется и разочаровывается. Несомненно, что именно музыка из всех видов искусств лучше всего может изобразить одновременность отдельных жизней, сплетающихся в свою очередь в некий общий «хор» (вроде того, который описывает Л. Н. Толстой во сне Пети Ростова в «Войне и мире»). Стихотворение же «Марбург», как нам представляется, своей формой стремится эту «музыкальность» мира передать стиховыми и словесными средствами.

Приложение

Марбург (редакция 1916 года)

День был резкий, и тон был резкий,Резки были день и тон —Ну, так извиняюсь. Были занавескиЖелты. Пеньюар был тонок, как хитон.

Ласка июля плескалась в тюле,Тюль, подымаясь, бил в потолок,Над головой были руки и стулья,Под головой – подушка для ног.

Вы поздно вставали. Носили лишь модное,И к вам постучавшись, входил я в танцкласс,Где страсть, словно балку, кидала мне под ногиЛинолеум в клетку, пустившийся в пляс.

Что сделали вы? Или это по-дружески,Вы в кружеве вьюжитесь, мой друг в матинэ?К чему же дивитесь вы, если по мужески —мне больно, довольно, есть мера длине,тяни, но не слишком, не рваться ж струне,мне больно, довольно – стенает во мнеНазревшее сердце, мой друг в матинэ?

Вчера я родился. Себя я не чтуНикем, и еще непривычна мне поступь,Сейчас, вспоминаю, стоял на мостуИ видел, что видят немногие с мосту.

Инстинкт сохраненья, старик подхалим,Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо,И думал: «Он стоит того, чтоб за нимВо дни эти злые присматривать в оба».

Шагни, и еще раз, – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез путаный, древний, сырой лабиринтНагретых деревьев, сирени и страсти.

Плитняк раскалялся. И улицы лобБыл смугл. И на небо глядел исподлобьяБулыжник. И ветер, как лодочник, гребПо липам. И сыпало пылью и дробью.

Лиловою медью блистала плита,А в зарослях парковых очи хоть выколи,И лишь насекомые к солнцу с кустаСлетают, как часики спящего тикая.

О, в день тот, как демон, глядела земля,Грозу пожирая, из трав и кустарника,И небо, как кровь, затворялось, спалясьО взгляд тот, тяжелый и желтый, как арника.

В тот день всю тебя от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Достаточно тягостно солнце мне днем,Что стынет, как сало в тарелке из олова,Но ночь занимает весь дом соловьем,И дом превращается в арфу Эолову.

По стенам испуганно мечется бойЧасов и несется оседланный маятник,В саду – ты глядишь с побелевшей губой —С земли отделяется каменный памятник.

Тот памятник – тополь. И каменный гостьТот тополь: луна повсеместна и целостна,И в комнате будут – и белая костьБерезы, и прочие окаменелости.

Повсюду портпледы разложит туман,И в каждую комнату всунут по месяцу.Приезжие мне предоставят чулан,Версту коридора да черную лестницу.

По лестнице черной легко босикомСвершить замечательнейшую экскурсию.Лишь ужасом белым оплавится домДа ужасом черным – трава и настурции.

В экскурсию эту с свечою идут,Чтоб видели очи фиалок и крокусов,Как сомкнуты веки бредущего.Тут Вся соль – в освещеньи безокого фокуса.

Чего мне бояться? Я тверже грамматикиБессонницу знаю. И мне не брестиПо голой плите босоногим лунатикомСредь лип и берез из слоновой кости.

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу.Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.И тополь – король. Королева – бессонница.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.

Марбург

(редакция 1928 года)

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо липам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинкт,И вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», —Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим —Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника.И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там – Братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И все это помнит и тянется к ним.Все – живо. И все это тоже – подобья.

О нити любви! Улови, перейми.Но как ты громаден, отбор обезьяний,Когда под надмирными жизни дверьми,Как равный, читаешь свое описанье.

Когда-то под рыцарским этим гнездомЧума полыхала. А нынешний жупел —Насупленный лязг и полет поездовИз жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ —Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты.Да и оторвусь ли от газа, от касс?Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.Рассудок? Но он – как луна для лунатика.Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу,Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.

«Свистки милиционеров»: реальный комментарий к одному стихотворению книги «Сестра моя – жизнь»