Андрей Жуков - Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Тем не менее большевики решили поставить управлять КВЖД своего человека. Выбор пал на маньчжурского большевика Аркуса, который в декабре 1917 года отбыл из Харбина в Иркутск для получения инструкций. Опасавшийся за свое положение генерал Хорват обратился к Семенову с просьбой не пропустить Аркуса в Россию. Миновать станцию Даурия большевистский комиссар никак не мог. Вскоре Аркус был задержан на станции. По словам Семенова, он намеревался задержать Аркуса в Даурии на неделю или две, после чего отправить его назад, в Харбин. «Но Аркус с самого момента ареста начал держать себя в высшей степени возмутительно, — вспоминал Г. М. Семенов. — Он начал ругать непозволительными словами и меня лично, и все офицерство, угрожал расправой чинам, производившим его арест, и попытался обратиться с зажигательной речью к солдатской массе, собравшейся на вокзале». Итогом весьма неосторожного поведения обнаглевшего от безнаказанности большевика стал военно-полевой суд и смертный приговор. Расстрел Аркуса явился первой казнью политического

— функционера нового режима, произведенной участниками Белого движения.

Через весьма короткое время одно упоминание станции Даурия вызывало у новой власти приступы нервной дрожи. Еще не успел забыться случай с Аркусом, как еще один видный большевик, на сей раз «товарищ из Центра», бывший матрос Балтийского флота, а ныне «помощник народного комиссара по морским делам» Кудряшев попался в сети семеновской заставы на станции Даурия.

Кудряшев ехал Сибирским экспрессом во Владивосток для закупки технических материалов для Балтийского флота. Ехал хорошо и вольготно, в купе 1-го класса — пришедшие к власти большевики от аскетизма не страдали, предпочитая «буржуазный комфорт» и удобства. Длинный путь «братишка» скрашивал ежедневными пьянками и кутежами в компании с офицером-подполковником, примкнувшим к новой власти, интендантским чиновником и харбинским евреем. Следует сказать, что за время дороги новоявленный советский сановник успел досадить всем пассажирам, особенно женщинам, оскорбительным поведением и неприкрытым хамством. Однако его боялись — железная дорога находилась полностью под контролем новой власти. 31 декабря 1917 года поезд стоял в Чите, где компания начала отмечать наступающий 1918 год на широкую ногу. Шампанское, как полагается, лилось рекой. В результате Кудряшев напился и забыл пересесть на поезд, идущий во Владивосток в объезд Даурии, по Амурской железной дороге. Пассажиры экспресса послали в Даурию телеграмму о следовании в поезде важной советской персоны. Вот как описывал дальнейшие события один из пассажиров экспресса, пробиравшийся к Семенову офицер Л. Тамаров: «Поезд с грохотом подкатил к Даурскому вокзалу и остановился. Все пассажиры с нетерпением ждали развязки. Через четверть часа… в вагон комиссара вошел высокий стройный офицер, блондин, с породистым строгим лицом… Это был барон Унгерн-Штернберг.

— Это ты помощник комиссара по морским делам? — грозно спросил он «товарища» матроса, и стальной, пристальный взгляд больших серых глаз впился в Кудряшева.

И куда только девались спесь и важность вчерашнего хама! Все исчезло — и перед железным бароном стоял жалкий раболепствующий трус.

— Так точно, я, — смертельно побледнев, ответил Кудряшев… Барон Унгерн, посмотрев документы, сделал так знакомый его приближенным характерный резкий жест рукой, круто повернулся и пошел из вагона.

— А эту сволочь, — проходя мимо, указал он на остальную компанию Кудряшева, — выпороть и выгнать вон!

… Кудряшев сразу понял, в чем дело, и, обезумев от страха, ползая на коленях, стал умолять барона о пощаде, целовал офицерам ноги, обещая преданной службой рядовым у Семенова загладить свою вину. Но матросам уже никто не верил. У всех свежи были в памяти матросские зверства над офицерами, а Кудряшев, хваставшийся в вагоне перед пассажирами тем, что он подписал и привел в исполнение 400 смертных приговоров над офицерами в Гельсинтфорсе, каковые будто бы были утоплены в проруби, менее чем кто-либо другой мог рассчитывать на пощаду.

Подойдя к ближайшей от станции Даурия горке, вся группа остановилась. Семь казаков отделились и отошли от «помощника морского министра»…

— Пли! — и треск ружейных выстрелов слился с криками о пощаде. Все было кончено…»

История с расстрелом бароном Унгерном помощника советского морского министра получила довольно широкий резонанс. Большевики стали бояться Даурии как огня. Месяц спустя барон А. П. Будберг, ехавший из Петрограда в Харбин все тем же Сибирским экспрессом, запишет в своем дневнике: «Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого-то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде «товарища морского министра», а его спутникам-матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.

Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать те офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота, в эшелонах осматривают руки, и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты».

В своей дневниковой записи барон Будберг проявляет никогда вроде бы не присущую ему решительность и суровость. «Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен…» Что же должен был сделать, по мнению Будберга, Унгерн со спутниками морского министра? Арестовать? Судить? Приговорить к тюремному заключению или каторжным работам? Но мы прекрасно понимаем, что во время Гражданской войны и в условиях маленькой станции Даурия никакого длительного тюремного заключения или каторжных работ применить в принципе невозможно. Вопрос стоял: или отпустить (после порки или без оной) или расстрелять. Думается, что как человек военный генерал А. П. Будберг представлял себе альтернативы.

Сожалея об отпуске выпоротых «товарищей», барон Будберг стыдливо не смог произнести рокового слова «расстрелять», но оно вполне подразумевается. Причина подобной «виртуальной жестокости» чрезвычайно проста: сам Будберг едет в поезде по занятой большевиками территории, и те будут мстить за расстрелянного помощника министра и выпоротых товарищей. Когда дело касается его личной безопасности, то генерал Будберг готов (хотя бы только на бумаге) проявить жесткость и желание суровых репрессий. Однако проходит всего несколько дней, и поезд оказывается на территории, контролируемой семеновцами. Будберг ощущает полную безопасность, и тон его дневниковых записей резко меняется: «Проехали станцию Маньчжурия, новоявленную штаб-квартиру антибольшевистской организации есаула Семенова. На вокзале большой порядок, ходят офицерские патрули. Произвели проверку документов и багажа очень вежливо, предупредительно; почувствовал себя опять человеком, а не бесправной пешкой, доступной произволу всякого штыкократа.