Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

В той же песне, последним ее страницам, именно: путешествию казака с доносом на Мазепу (казак называется в заметках Пушкина по имени — Зуйкевич), описанию переговоров Мазепы с иезуитом и наконец первой вести о доносе[131] — всему этому предшествуют строки: «Зуйкевич едет, между тем сношения с иезуитом, известие о доносе». Такая же программа является у Пушкина и для Марии, и для подробностей, предшествующих Полтавской битве: «Мария, Зуйкевич, донос, ночь перед казнью, мать Марии, казнь, сумасшедшая, измена, Полтава». Тут обозначен весь ход поэмы, которого автор держался уже неизменно, со строгостию и властию над собственной фантазией, свойственными ему. Чрезвычайно любопытно следующее обстоятельство. В самом начале поэмы описание красоты Марии стоило, как видно, некоторых усилий Пушкину. Надо было обрисовать личность и поэтический образ Марии с простотой народного рассказа, но не входя в подделку сказочной речи. Пушкин марал свои стихи, возвращался к ним и снова заменял их другими. Как будто удивленный этой досадной остановкой на одном лице, он вдруг покидает его и под стихами о Марии начинает писать совсем другое:

Рифма — звучная подругаВдохновенного досуга,Вдохновенного труда,Ты умолкла, улетела,Изменила навсегда!Твой привычный, звучный лепетУсмирял сердечный трепет,Усыплял мою печаль!Ты ласкалась, ты манилаИ от мира уводилаВ очарованную даль!Ты, бывало, мне внимала:За мечтой моей бежала,Как послушное дитя;То — свободна и ревнива,Своенравна и ленива —С нею спорила шутя.… [132]Сколько раз повиновалсяРезвой прихоти твоей,Как любовник добродушный,Снисходительно послушный…О, когда бы ты явиласьВ дни, как еще толпиласьОлимпийская семья!Ты бы с ними обитала,И как пышно бы блисталаРодословная твоя!Взяв божественную лиру,Так поведали бы мируГезиод или Омир:«Феб однажды у Адмета,Близ тенистого Тайгета,Стадо пас, угрюм и сир.Он бродил во мраке лесаИ никто, страшась Зевеса,Из богинь или боговНавещать его не смели —Бога лиры и свирели,Бога света и стихов!Помня первые свиданьяУтолить его страданьяМнемозина лишь однапритекла…

Далее следуют бессвязные строки, которые, вероятно, хорошо понимал автор их, но из которых теперь мы можем только извлечь приблизительную догадку о конце стихотворения: Диана сокрыла от гневного Зевеса, ночью и в чаще леса, дочь, рожденную Мнемозиной от Аполлона: дочь эта и была Рифма[133]. Набросав свое стихотворение, Пушкин возвращается к Марии и продолжает ее портрет:

Но не единая краса(Мгновенный цвет!) молвою шумнойВ младой Марии почтена…

Так-то, по богатству фантазии, с первого стиха, написанного почти из шалости, представилась автору полная пьеса, которую он и докончил, и так-то справедливы были его жалобы на непокорность рифмы!

Критический осмотр произведения, неразлучный у Пушкина с самим созданием, выразился в двух замечательных пропусках, тогда как уже поэма, переписанная набело, готова была поступить в типографию. К характеристике казака, тайно любившего Марию (первая песнь), принадлежали еще следующие стихи, которые сообщали ему романический, несколько ложный оттенок, замеченный проницательным взглядом автора:

Убитый ею, к ней однойСтремил он страстные желанья,И горький ропот, и мечтаньяДуши кипящей и больной.Еще хоть раз ее увидетьБезумной жаждой он горел:Ни презирать, ни ненавидетьЕе не мог и не хотел.

Второе выпущенное место принадлежит к сцене сумасшествия Марии, т. е. концу третьей песни. После стихов:

С горестью глубокойЛюбовник ей внимал жестокий,Но, вихрю мыслей предана… —

следовал монолог Марии, здесь прилагаемый:

«Ей-богу, — говорит она, —Старуха лжет. Седой проказникТам в башне спрятался. Пойдем,Не будем горевать о нем,Пойдем… Какой сегодня праздник?Народ бежит, народ поет —Пойду за ними; я на воле,Меня никто не стережет…Алтарь готов; в веселом полеНе кровь… О нет, вино течет!Сегодня праздник. Разрешили…Жених — не крестный мой отец,Отец и мать меня простили:Идет невеста под венец!»Но вдруг, потупя взор безумный,Виденья страшного полна;«Однако ж, — говорит она…

Далее сохранено все окончание песни, но это место четырежды зачеркнуто Пушкиным, и собственной рукой своей написал он сбоку его для типографии: «Не набирать этого». Чуткий слух его, вероятно, был поражен театральным, отчасти мелодраматическим тоном монолога, и тотчас же отсек он неправильный нарост, случайно, в недосмотре создания, привившийся к произведению. Так внимательно должен следить за собой всякий писатель. Сам Пушкин иногда не мог избегнуть, при всей своей зоркости, уклонений от прямого пути, нечаянных пятен в создании!

Поэма явилась в 1829 году, и мы скажем правду, если скажем, что за ней последовало всеобщее недоумение: почти никто не узнал в ней Пушкина! Блестящий, огненный стих его, который так справедливо сравнивали с красавицей, уступил место сжатому и многовесному стиху, поражавшему своей определенностию. Трудно было осмотреться и проникнуться величием этих стихов после сладких и задушевных строф «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган».

Как барельеф великолепного памятника, создана была вся историческая часть поэмы, и непривычному глазу трудно было обнять его содержание, насладиться его спокойствием, его художническим распределением частей, особливо если еще вспомним, что в большинстве публики с названием «поэма» связывалось понятие о страсти, движении, живописи сердца.

Склад поэтической речи, употребленный для описания и связи исторических событий, был тоже непонятным явлением. Сильно окрашенный эпическим тоном народного рассказа, он был нов не только для массы читателей, но и для критиков. Так, самые яростные противники Пушкина находили в ответе Кочубея перед пыткой:

Так, не ошиблись вы: три кладаВ сей жизни были мне отрада… —

проблеск самостоятельного вдохновения (См. «Вестник Европы», 1829, № 9, Изящн[ая] словес[ность], стр. 30), между тем как один из приверженцев его осуждал это место под предлогом, что Кочубей в страшную минуту жизни не мог говорить каламбурами и загадками (См. «Северные цветы» на 1830, «Обозр[ение] словес[ности]»). Но ответ Кочубея, как и другие места, идут параллельно с фигуральным выражением народных эпопей и порождены их духом и приемами. Правда, один журнал («Московский телеграф», часть XXVII, стр. 219) утверждал за поэмой качество русской поэмы по преимуществу, но до такой степени неопределенно, что из слов его заметно скорее предчувствие дела, чем настоящее понимание его. «В «Полтаве», — говорит он, — господствует спокойствие совершенно шекспировское, и сквозь мерное течение всей поэмы чувствуется только невидимая сила духа русского, которою поэт оживил каждое положение, каждую речь действующих лиц». Так, по этому определению, и Карл XII, и Мазепа награждены силою духа русского, которая действительно еще могла назваться невидимкой как в отношении этих лиц, так и в отношении многих рецензентов поэмы.