Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Стихотворение, приложенное к этому письму, наводит мысль нашу на два других стихотворения Пушкина, именно: на пьесу «Для берегов отчизны дальной…» и на «Заклинание», которые, будучи взяты все вместе, представляют одну трехчленную лирическую песнь, обращенную к какому-то неизвестному лицу или, может быть, к двум неизвестным лицам, умершим за границей. Это одни из всех песен Пушкина, жизненного источника которых отыскать весьма трудно, но что они не принадлежат к области чистого вымысла, свидетельствуют его рукописи. Там, над первою из них, «Под небом голубым страны своей родной…», поставлено было у Пушкина число: «29 июля 1826 года», а внизу ее начертаны следующие загадочные слова:

«Усл… о. см. 25.

У.о.с. Р.И.М.К.Б.: 24».

В обеих строчках первые слова мы читаем: «услышал о смерти», но буквы Р. И. М. К. Б. и цифры остаются тайной, которую объяснить теперь с достоверностью весьма затруднительно[129]. Пьеса замечательна и тем, что первый стих ее читается в рукописи: «Под небом сладостным Италии своей». Это был, так сказать, настоящий стих, ближе выражавший самую мысль поэта, но он не имел рифмы в соответствующем ему третьем стихе, почему и переменен на тот, который теперь стоит в начале пьесы. Гораздо труднее объяснить перемену, сделанную Пушкиным во втором стихотворении. Он начинал его так:

Для берегов чужбины дальнейТы покидала край родной —

и почти тотчас же сделал поправку на рукописи:

Для берегов отчизны дальнойТы покидала край чужой, —

сохранившуюся в печати. Трудно теперь решить, которая из двух редакций ближе к исторической истине. Всего более свидетельствует, что стихотворения эти связаны какой-либо стороной с действительностью, одна помарка в третьем из них — «Заклинании». Там Пушкин просто зачеркнул всю вторую превосходную строфу, начиная со стиха «Явись, возлюбленная тень». Подобным уничтожениям подвергались у Пушкина или действительно слабые места пьес, или такие, которые содержанием своим уже слишком резко и очевидно выражали задушевные мысли его самого. К счастию, зачеркнутое место восстановлено было издателями Пушкина. Для образца, как лирический поэт наш умел соединять и необычайную искренность, и необычайную осторожность в своих произведениях, можем рассказать историю создания чудной пьесы его «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»). Кто не помнит ее?

Эта уединенная исповедь, открывающая читателю, по-видимому, все душевные тайны поэта, останавливается там, где вместо общего выражения чувства человеческого должно явиться выражение чувства отдельного лица. Пьеса принадлежит к 1828 году. Семена, брошенные суетой света и собственными погрешностями, вырастают часами томительного бдения в ночи, муками и слезами раскаяния. С чудным двоестишием:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю, —

кончается исповедь для света, но Пушкин еще продолжает ее, уже не из потребности творчества, а из потребности высказаться и полнее определить себя. Несколько замечательных строф посвящает он еще разбору своей жизни, но эти строфы, как представляющие частные подробности, уже выпускаются из печати.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,В безумстве гибельной свободы,В неволе, в бедности, в чужих степяхМои утраченные годы!Я слышу вновь друзей предательский приветНа играх Вакха и Киприды,И сердцу вновь наносит хладный светНеотразимые обиды.И нет отрады мне — и тихо предо мнойВстают два призрака младые,Две тени милые — два данные судьбойМне ангела во дни былые!Но оба с крыльями и с пламенным мечом.И стерегут… и мстят мне оба.И o6е говорят мне мертвым языкомО тайнах вечности и гроба!

Так пьеса эта представляет нам образец художнического очищения произведений и вместе их родства с душой поэта, чем и объясняется тайна их теплоты и неотразимого влияния на читателя. Возвращаясь к письму, остановимся на словах автора «… вдохновения еще нет; покамест принялся за прозу». Он точно принялся за прозу, и это была первая проза, выражаясь его словами, которую представил он публике на другой год в форме «Мыслей и замечаний», напечатанных в «Северных цветах» на 1828 год. Отрывочные наметки эти пройдены были публикой без особенного внимания, но сколько в них живого ума и способности брать новую сторону всякого предмета, теперь нетрудно заметить. Довольно странно, что беглые мысли Пушкина, набросанные с твердостию руки, обличающей мастера, и драгоценные по отношению к нему самому, пропущены были последним, посмертным изданием его сочинений, которое не обратило даже внимания на стихи его, помещенные между ними. В то же лето и начало осени 1827 года Пушкин написал уже большую часть исторической повести «Арап Петра Великого», которая задумана была еще в 1826 году. Романом этим Пушкин положил основание простому, безыскусственному, но точному и живописному языку, который остался его достоянием и не имел подражателей. Должно сознаться, что сам поэт наш виноват несколько в тех смутных мыслях, которые рождались в публике при каждом новом его произведении. Он выдавал их не последовательно, с перескоками, скрывавшими связь и зависимость их один от другого. Так, «Полтава» двумя годами явилась ранее «Бориса Годунова», между тем как она написана три года спустя после хроники. Стих «Полтавы», доведенный до изумительной простоты и выразительности, может быть, скорее нашел бы сочувствие в читателях, если бы они были приготовлены хроникой к его появлению. Добродушный и тонкий юмор «Повестей Белкина», написанных два года спустя после «Арапа», может статься, был бы замечен ранее, если бы читатели могли сперва познакомиться вообще со слогом автора посредством романа «Арап Петра Великого». Один отрывок его помещен был в «Северных цветах» на 1829 г., а другой в «Литературной газете» (1830, № 13). Первый носил заглавие «IV глава из исторического романа», второй — «Ассамблея при Петре Первом» и содержал указание на источники — Голикова и «Русскую старину». По бумагам видно, что роман писался с строфами VII главы «Онегина», который еще прежде, в III главе, содержал известное предвещание:

… Быть может, волею небес,Я перестану быть поэтом,В меня вселится новый бес,И, Фебовы презрев угрозы,Унижусь до смиренной прозы:Тогда роман на старый ладЗаймет веселый мой закат.Не муки тайные злодействаЯ грозно в нем изображу,Но просто вам перескажуПреданья русского семейства,Любви пленительные сныДа нравы нашей старины…

Пушкин не перестал быть поэтом, и еще далеко ему было до заката, но мысль о романе, которым хотел он завершить свою литературную деятельность, уже не оставляла его с 1827 года. Много начатков повестей и рассказов осталось в его бумагах, но исторический роман из русской жизни был в это время его любимым предположением. Он говорил друзьям: «Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются». И никто более его не был способен к созданию такого романа: его ровный, невозмутимо-спокойный рассказ, в котором без всякого усилия являются на сцену лица и происшествия, вполне живые и доконченные; твердые стопы, какими ведет он происшествие, не замазывая пустых мест, не изукрашая и не пестря подробностей, что уже стало ныне необходимым условием успеха, — все это упрочивало за Пушкиным возможность полного достижения задуманной им цели. Даже теперь, после мощных произведений Гоголя, рассказ Пушкина, светлый и мерно льющийся, как прозрачная струя, имеет обаятельную прелесть для чувства эстетически развитого. Поэт любил предания родной старины с детской любовью; известно, что он заслушивался рассказов о старом житье-бытье, о нравах, ближайших к Петру Первому и появившихся за ним. Однажды, со слов приятеля своего, передававшего ему предания собственного своего семейства, составил он записку, помещенную в посмертном издании и у нас под названием «Отрывки из биографии Н[ащокина]». Несомненно, что по тону рассказа «Арап Петра Великого» и «Капитанская дочка» так схожи, как будто написаны вместе, хотя их разделяют целые 9 лет. Так с первого раза нашел Пушкин свой оригинальный стиль, чего другие не находят всю жизнь, несмотря на множество усилий. Однако ж, если мы имеем право заключить, что последний период жизни пушкинской, по всем вероятиям, был бы занят романом, то, с другой стороны, уже нельзя утвердительно сказать, какого рода мог быть роман. Наравне с историческим и роман современный с яркими, характерными чертами общества имел в нем, как и во всем другом, мощного представителя. Образец последнего, так много обещающий, дан был Пушкиным в 1832 году известной повестью «Дубровский».