На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Перед отправкой письма я показал его еще раз жене. Решался вопрос о дальнейшей судьбе и ее, и детей. Никто не сомневался, что в конце пути, на который я встал, — тюрьма. Жена считала бесполезными такие письма, но сказала мне, что раз иначе я не могу, то должен отослать письмо.
Прошел месяц, два. Оказалось, что по инициативе сотрудника нашего института, кандидата физико-математических наук Виктора Боднарчука было написано письмо протеста против процессов 65–68 гг. Из этого письма я узнал, что в 1967 г. был осужден журналист Вячеслав Черновол за книгу «Горе от ума» — о тех, кого судили в 65–66 гг. на Украине.
В середине мая к нам попал первой номер машинописного журнала «Хроника текущих событий», выпуск 1, 30 апреля 1968 г. Он был посвящен процессу над Галансковым, Гинзбургом и Лашковой, письмам протеста и первым преследованиям «подписантов» (сразу же возникло новое слово).
Кроме уже известных всем дел, из «Хроники» мы узнали о «деле Краснопевцева» (1957 г., «нелегальный марксистский кружок»), о суде с 14 марта по 5 апреля в Ленинграде над Всероссийским социал-христианским союзом освобождения народа. Оказалось, что еще в ноябре 1967 г. были осуждены по этому делу четверо руководителей ВСХСОН — Огурцов, Садо, Вагин и Аверичкин.
Из Москвы привезли книгу Анатолия Марченко «Мои показания», в которой описаны современные концлагеря, не сталинские. Стало известно, что не с Синявского и Даниэля, а с 56-го года политлагеря стали вновь наполняться и что в лагерях царят бесчеловечные порядки. Перед ужасом, описанным Марченко, побледнел для нас даже «Один день Ивана Денисовича».
Я купил машинку и стал перепечатывать Марченко.
Печатал целый месяц.
20-го мая меня вызвали в партком Института. Там сидел мой давний приятель, читавший и одобривший мое письмо в «Комсомольскую правду».
— Ты не знаешь, зачем вызвали? Из-за письма?
— Кажется, нет. Да, у тебя нет «Ракового корпуса»?
— Есть. Принесу.
Зашел замсекретаря парторганизации, кандидат биологических наук Кирилл Александрович Иванов-Муромский. С ним в 61-м году мы жили в одной квартире (снимали смежные комнаты у одной хозяйки). Алкоголик, наркоман. Алкоголиком стал потому, что 16-летним парнем попал на фронт, видел столько горя и подлости, что спился. Профессор Васильев рассказывал мне о его загубленном таланте — школьником он читал лекции студентам (по физиологии). В начале войны принимал участие в усовершенствовании какого-то оружия.
После войны работал секретарем райкома партии в Одесской области и попутно занимался электросном.
В Институт кибернетики поступил сразу же после организации института. Очень умен, но растрачивает себя в борьбе за карьеру. Амосов некоторое время ценил его, но потом разочаровался и в конце концов выжил из своего отдела.
Мы с ним когда-то часто выпивали и спорили. Он всегда издевался над моими «коммунистическими иллюзиями».
Кирилл начал со слов:
— Я уважаю твои патриотические чувства, но советую не ходить 22 мая к памятнику Шевченко.
22 мая — дата перевоза тела Шевченко из Петербурга в Канев через Киев (эта дата отмечалась прогрессивной украинской интеллигенцией еще до революции).
С середины 60-х годов в этот день у памятника Шевченко собирается общественность Киева, главным образом — студенты Киевского университета. Собравшиеся поют украинские песни, песни на слова Шевченко, читают стихи Шевченко, свои стихи.
В 1967 г. милиция задержала 4–5 человек, выступавших у памятника. Собравшиеся пошли к зданию ЦК партии. У ЦК их стали обливать водой из брандспойтов. Это не помогло. В 12 часов к толпе вышел один из руководителей ЦК и стал уговаривать разойтись.
Выступила старая женщина и сказала, что все пришли к памятнику, чтобы чествовать Шевченко. Непонятно, почему задержаны люди.
Стали требовать освобождения арестованных.
— Хорошо, я позвоню в милицию, и если задержанные ничего не сделали преступного, их выпустят. А вы разойдитесь.
— Нет, пока их не выпустят, мы не разойдемся.
Толпа пошла к городскому отделению милиции. Задержанных выпустили.
Я сам никогда не ходил к памятнику и потому был удивлен предложением «не ходить»:
— А почему мне нельзя идти туда?
— Там будет антисоветская демонстрация. Если ты появишься, это будет расценено как антисоветская акция с твоей стороны.
— Но откуда известно, что будет антисоветская демонстрация?
— По всему городу разбросаны листовки с призывом к антисоветской демонстрации.
— Если это так, то, значит, само КГБ их распространяет. Я не верю, что это сделали патриоты.
— Я сам читал листовку, найденную в Голосеевском парке. Там было написано: «Братья! Сойдемся к памятнику Шевченко 22 мая и скажем: Долой москалей и жидов из Украины!»
— Я знаю украинских патриотов и не встречал из них никого, кто бы так думал. Это провокация.
— Нет. Не советую тебе идти, пожалеешь.
— Почему?
— Лишишься работы.
— Я пожалуюсь.
— Кому?
— В ЦК партии.
Он насмешливо рассмеялся.
Я, уже вспылив:
— Если не поможет, то и в ООН обращусь — о дискриминации украинцев.
— Подумай все же. У тебя жена, дети.
— Хорошо. Я сегодня же наведу справки о демонстрации. Если характер ее будет шовинистским, то не собираюсь идти: мне вовсе не хочется, чтобы выгоняли из Украины мою жену и детей, ты же сам понимаешь.
— Хорошо, я тебе завтра позвоню.
Я зашел к Сверстюку, рассказал ему. Оказалось, предупредили многих. В некоторых учреждениях запретили идти кому бы то ни было, в других — отдельным лицам, в третьих всех обязали идти (например, Институт педагогики). Листовки были, но о шовинистских лозунгах он не слышал. Только на стенах университета были две-три надписи русофобского содержания. Но где же нет дураков!
Я зашел в Институт педагогики, затем в университет. В университете висело объявление о том, что все студенты приглашаются на Фестиваль дружбы народов 22 мая в 6 часов вечера к памятнику Шевченко.
21-го Кирилл позвонил:
— Ну, что ты решил?
Я рассказал о «фестивале» и прочем.
— Если пойдешь, пожалеешь!
— Я рассматриваю это заявление как шантаж и дискриминацию.
— Как хочешь.
(В этот же день он звонил жене, чтобы она меня «не пускала» к памятнику. Жена ответила ему, что не видит оснований для запрета и не понимает, почему я не должен идти.)
Утром 22-го меня вызвали к директору института Глушкову.
Глушкова не оказалось, предложил поговорить его заместитель, академик Пухов.
Пухов заявил, что я дерзко беседовал в парторганизации и хочу-де участвовать в антисоветской демонстрации.
Начался спор. В одном месте я обмолвился и вдруг увидел изумленно, что почтенный кибернетик вытянулся от радости — «поймал». Превращение академика в полицейского следователя было совершенно неожиданным
