Павел Фокин - Бунин без глянца

Город Кенди был в древности столицей сингалезского царства. Он лежит в горной котловине, среди лесистых холмов. ‹…› Кенди брали португальцы и голландцы, сто лет тому назад его осадили и взяли англичане — и сингалезский царь сжег весь город, так что уцелел лишь священный Храм Зуба.

Храм Зуба — это древние, черные зубцы крепостных стен и низкая осьмиугольная башня с острой крышей. Богослужение совершается в нем утром и вечером, каждый раз в шесть часов. Храм — узкий колонный зал, на задней стене его страшное изображение мучений в аду. Дверь в орнаментах ведет в четвероугольный двор, окруженный колоннами, посреди которого стоит часовня с Зубом Будды. При входе в нее стоят на жертвеннике бронзовые тарелки с густо и сладко благоухающими цветами Храмового Дерева. ‹…›

Наглядевшись на священные черепки в канале, окружавшем Храм Зуба, входил в Храм. Народ смиренно и быстро нес на жертвенник рис, цветы, мелкие монеты и, кланяясь, шепотом возносил моления Садгу, Доброму, Несравненному, соединял ладони у лба, быстро и бесшумно падал на них ‹…›. Выйдя из храма, смотрел, как неподвижное озеро становилось зеркально-розовым от заката, как оно потом покрывалось золотым блеском, и слушал древесных лягушек, тысячами звеневших вокруг, подобно бесчисленным жестяным колокольчикам. Потом, полулежа, мчался в глубокой темноте ‹на› рикше по бесконечной сводчатой аллее, ведущей в Перадению, и глядел, как мелькали кругом крохотные лампочки внутри сингелезских лесных хижин [31, 77–78].

«Готическая болезнь». Европейские впечатления

Николай Алексеевич Пушешников:

Подобно Теофилу Готье. Бунин страдал «готической» болезнью. Он говорил, сидя в трактире XV века, где подавалось пиво в кружках и кубках, из которых когда-то пили знаменитые уроженцы Нюрнберга — Дюрер. Т. Сакс, В. Фогельвейде, — что ему хотелось бы провести здесь зиму, он мог бы хорошо писать. «Я так люблю эти готические соборы, с их порталами, цветными стеклами и органом! Мы бы ходили слушать мессы в Себальдускирхе, Баха, Палестрину… Какое это было бы наслаждение! Я потому и хотел перевести „Золотую легенду“ Лонгфелло, что там действие происходит в Средние века… Когда я слышу только: „Stabat Mater Dolorosa“, „Dies irae“ или арию Страделлы, то прихожу в содрогание. Я становлюсь фанатиком, изувером. Мне кажется, что я своими собственными руками мог бы жечь еретиков. Эх, пропала жизнь! А каких можно было бы корней наворочать!.. И сколько в мире чудесных вещей, о которых мы не имеем ни малейшего понятия, сколько изумительных созданий литературы и музыки, о которых мы никогда не слыхали и не услышим и не узнаем, будучи заняты чтением пошлейших рассказов и стишков! Мне хочется волосы рвать от отчаяния!» [7, 241]

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

По дороге [к Юнгфрау] кучер вызвал в одном селении из домика своего знакомого, сказал ему что-то, и тот вынес очень длинный рог и пустил звук. Эхо отозвалось на тысячу ладов. Об этом Иван Алексеевич никогда не мог забыть. Он сравнивал его с аккордом, взятым на хрустальной арфе могучей рукой в царстве гор и горных духов… Жалел, что мне не довелось услышать ничего подобного [35, 183].

Иван Алексеевич Бунин. Из письма А. В. Грузинскому. 21 марта / 3 апреля 1909 г.:

Городом (Палермо. — Сост.) я все-таки доволен вполне. Весь он крыт черепицей, капелла Палатина выше похвал, а про море и горы говорить нечего. ‹…› Прибыл я сюда в тот же день, что и Гете в позапрошлом столетии [6, 130].

Иван Алексеевич Бунин. Из письма Н. А. Пушешникову. 5/18 апреля 1909 г.:

Мы в Риме третий день. Послезавтра поедем в Помпею и опять на Капри. Через неделю выедем на пароходе в Одессу ‹…› Рим мне очень нравится. Жара. Весело. Нынче слушали в соборе Петра грандиозное служение. Я был поражен. Сейчас сидим в кафе Греко, где бывал Байрон и Гете [6, 130].

Николай Алексеевич Пушешников. Из дневника:

Ноябрь — декабрь 1912. Дорога от Солерно до Амальфи все время идет по берегу моря, так что справа всегда скалы, а слева — море. На вершинах утесов иногда видишь развалины замка или крепости, стены и бойницы, бастионы дикого цвета. В ущельях — деревни или какие-то маленькие городки. ‹…› [Солерно] лепится у подножья огромных скал. Горы уходят вдаль и исчезают на горизонте в блеске солнца и волн. Слева навис утес, фиговая пальма раскидывает на голубом фоне свой веер. Справа склон горы, покрытый мастиковым деревом, ладанником и бледно-желтым кустарником со сладким запахом и цветами. Во время послеобеденной прогулки к морю Бунин, сидя у самой воды, читал стихи Лонгфелло, который когда-то жил здесь в капуцинском монастыре, напечатанные на бланках для писем. Он говорил:

— Вот мы видим море, скалы, оливки, мирт и лавры. При чем тут фавны, сатиры, пан… наяды, сильваны, таящиеся якобы в гротах, как это будто бы чувствуют все поэты и чувствует будто бы Лонгфелло. Все это ложь и вздор. Никто из поэтов этого никогда не чувствовал и не чувствует. Как всегда — я это твержу постоянно — в искусстве не лгал только один Толстой [7, 252].

«Среда»

Борис Константинович Зайцев:

Процветал в Москве литературный кружок «Среда». По средам собирались у Н. Д. Телешова, у С. С. Голоушева и у Андреева. Бывали: Бунин Иван, Бунин Юлий, Вересаев, Белоусов, Тимковский, Разумовский и др. Из заезжих: Чехов, Горький, Короленко. Бывали и Бальмонт и Брюсов. Каждый раз что-нибудь читали. Много прочитал Андреев — думаю, всех больше [23, 254].

Александр Васильевич Бахрах:

Единственные воспоминания, вызывавшие в нем подлинную лирическую грусть и которые в нем как-то кристаллизовались и не были подвержены капризам минуты, были воспоминания о вечерах, проведенных в доме на Чистых прудах, воспоминания о пресловутых телешовских «средах», на которые собирались писатели для чтения написанного ими едва ли не накануне, чтобы не моргнув глазом (таков был неписаный закон) выслушать дружескую, но «жестокую» критику на эти новорожденные произведения. ‹…› Бунину нравился воздух этих «сред» настолько, что чуть не полвека спустя он без малого со слезой на глазах рассказывал о своеобразном уюте гостеприимного телешовского особнячка, о возникавших там неминуемых спорах, расхождениях и примирениях, о полночных ужинах, после которых все начиналось сначала.

В то же время некоторых постоянных участников ‹…› «сред» он, несомненно, презирал, не стеснялся издеваться над их писаниями, трунил над их якобы народным одеянием, их поддевками, шелковыми косоворотками, сапогами с голенищами. Да, конечно, что могло быть общего у «утонченного» Бунина, в той обстановке — подлинного «денди» (с галстуком от Шанкса, как он любил спустя полвека прихвастнуть), с каким-нибудь Скитальцем с его «гуслями-мыслями», с скучнейшим Серафимовичем или другими «подмаксимками». ‹…› Но, как-никак, все они были постоянными посетителями «сред», и потому в глазах Бунина все-таки заслуживали какой-то доли снисхождения [8, 135].