Марта Хиллерс - Женщина в Берлине

Мы мыли дальше, бесконечно. 2 часа пополудни, 3 часа, 4 часа, 5 часов, 6 часов. Мы беспрерывно мыли, беспрерывно находились под наблюдением. Мы мылили, выжимали, таскали воду. Ноги болели, давно уже руки были натерты. Русские вокруг полагали, что они причиняют нам с этой стиркой большую неприятность. Они терли себе злорадно руки: «Хи-хи, вы должны нас обстирывать, вот так!»

Данцижка только ухмылялась. Я вела себя как глухонемая, улыбалась в разные стороны и мыла, мыла. Парни удивлялись. Я слышал, как один говорил другому в стороне: «Они хорошо работают. И всегда весело».

Мы стирали последние полотенца до 18 часов, почистили наши мойные кадки и прошли к столовой, где нам дали кашу из овсяной муки грубого помола на всех. Затем, когда мы хотели идти домой с другими женщинами, погнали назад нас в ворота: «Работать!»

Женщины кричали, показывали на ворота, бунтовали. Но для побежденных не бывает 8 часового дня. Солдат толкал назад нас с поднятой винтовкой, кричал угрожающе: «Женщины! Работать!»

Это русское слово, которое выучил каждый.

Мы должны были опять грузить все в зале, опять железные детали. Безмолвно и тупо мы подавали друг другу диски и жерди. Ужасно больно хватать холодное железо размокшими руками.

Наконец, около 20 часов, наш смотритель сказал, что вагон полон. Да, он был переполнен, он прямо-таки стонал, когда локомотив тащил его из зала. Вероятно, это все идет до Москвы. Старый рабочий спрыгнул с движущегося поезда и предположил, что они должны были бы взять и его с грузом, потому что: «Что теперь нам тут еще делать?» И он указывал на опустошенный, освобожденный зал. А женщины думали: «Где будут наши мужчины работать теперь?»

Часом позже я был дома, смертельно усталая на этот раз, с ноющими руками, которыми сегодня даже неприятно писать. При этом я все еще немного пьяная от жирного, сытного обеда. Завтра будет продолжение стирки. Наш шеф уже сообщил нам об этом.

Суббота, 26 мая 1945 года.

Снова бесконечный подсчет скота на заводской территории, хотя наш житель Вены должен бы был уже научиться. День начинался снова с горячего супа из перловки. Довольные женщины считали там куски мяса. И я радуюсь, что у меня нет господина Паули рядом, который считает у меня куски во рту.

Напрасно я высматривала мою коллегу. Маленькая, дерзкая данцижка не появилась. Поэтому я убедила 2 других женщин, чтобы они присоединились, юная и сорокалетняя, оба приветливого вида, ко мне для стирки. В ведрах уже были заранее замоченные форменные рубашки, пятнистые и маслянистые; так как это - моторизированная труппа.

Весь день как вчерашний. Новые прачки прилежны и миловидны. Снова русские окружают нас. Мы защищались, отталкивая их с нелепым смехом. Один, с раскосыми глазами, приводить нас в ярость. Он сбросил несколько рубашек, которые висели уже на веревке для сушки, снова нам в кадку, причем он показал на несколько еще видимых пятен. Да, конечно, пятна еще есть. Это от нехватки мыла. Другие парни оказались приветливее, клали куски хлеба рядом со своими рубашками.

К полудню наш шеф построил снаружи что-то вроде столовой из ящиков в виде стульев и столов, велел нам садиться и подал на стол нам, всегда с тем же самым любезно-неподвижным лицом, большой горшок очень жирного мясного бульона. Осторожно мы ели на солнце. Мои коллеги наслаждались этой едой. На мой стереотипный вопрос, как это часто случалось ними, я получила, от обоих уклончивый ответ. Старшая, с испорченными зубами, с живым юмором, сказала, что ей это все равно, главное, что бы ее муж, если он возвратится однажды с западного фронта зоны, не узнал бы ничто об этом. В остальном она придерживалась мнения что «Русские на животе» это лучше чем «янки на голове» (примечание – имеются в виду ковровые бомбардировки). Она может судить об этом; она была засыпана, как она говорит, прямым попаданием с другими жителями в подвале. Были раненые и мертвецы. Только через 2 часа прибыли спасатели и выкопали. Рассказчица впадала в наибольшее возбуждение, когда она рассказывала про мертвеца, старую женщину. «Она сидела у стены, прямо перед зеркалом». Зеркало строителя поместили так низко, потому что подвал первоначально был предназначен для малышей детского сада. Когда, однако, все дети из Берлина эвакуировались, детский сад был закрыт и подвал был освобожден для жителей.

- И вот старая женщина получила из этого зеркала 1000 осколков в спину и затылок. Очень тихо она истекла кровью на месте, и никто это не заметил в темноте».

Рассказчица размахивала возмущенно суповой ложкой в воздухе: «Зеркало! Это страшная штука!»

Конечно, это странная смерть. Вероятно, там должны были погибнуть дети, для которых был построен этот подвал, перед этим зеркалом, утром, после ночных бомбардировок. Наверное, установили это украшение совсем в начале воздушной войны, когда мы занимались обустройством мест противовоздушной обороны с комфортом и уверенностью в себе.

Всю вторую половину дня мы стирали рубашки, брюки и шапки нашими морщинистыми и набухшими руками. Около 19 часов мы тайком смогли смыться через маленькую боковую калитку. Великолепное чувство свободы и конца рабочего дня…

Дома мы выпили, вдова, господин Паули и я, последний остаток бургундского, которое я награбила в свое время из магазина. Завтра воскресенье, но не для меня. Житель Вены прочел нам речь, что если мы не прибудем завтра, то нас доставят в принудительном порядке из квартир для дальнейшей работы на фабрике.

Воскресенье, 27 мая 1945 года.

Долгий, пустой, утомительный день. Самое длинное воскресенье моей жизни. Работа от 8 до 20 часов, беспрерывно на ярко-освещенной солнцем территории. Сегодня прачечная отменялась. У наших русских праздник. Мы стояли в цепи во дворе, которую обжигало солнце. Мы подавали слитки цинка и остро-угловатую ломку цинка из руки к руке. Цепь была, пожалуй, на расстоянии 100 м. До следующей женщины нужно было идти 2-3 метра с ношей. Скоро у меня начались головные боли от солнца. Болела спина и руки, израненные еще с дней стирки.

Вокруг тупая болтовня, перебранки. Наконец, что-то вроде пения. Бесконечно и монотонно женщины пели. Таким образом, женщины сдерживали в себе ярость об украденном воскресенье.

Иногда начальник, большой и костлявый, доставал наручные часы и говорил нам время. Часы ползли еле-еле. Иногда был перерыв на обед. Дальше опять жара без тени. Цинк, цинк, и это не прекращалось. Около 16 часов первый вагон был наполнен. Он блестел серебром. Вместе мы выдвинули его с криком «взяли!!», прикатили следующий товарный вагон. Французская машина из Бордо с хорошо известным знаком SNCF. Оттуда плохо пахло. Люди использовали его как туалет. Женщины смеялись. Одна кричала: «Дерьмо едет в Москву».