Михаил Девятаев - Полет к солнцу
- Так тебе родная сторона и деньги - это одно и то же? Повтори, что сказал. Я хочу, чтобы все услышали.
Костя щелкнул у меня перед носом пальцами, скорчил рожу и сказал:
- Может быть, мне тут целый "Краткий курс" преподашь? Он мне там, ткнул пальцем на восток, - надоел.
У меня в душе закипело. Я дал ему молниеносным боксерским ударом в челюсть. Костя рухнул на пол. Никто не шелохнулся.
- Лежачего не бью. Вставай! - приказал я. Он поднялся. Я ударил еще.
- О, какой малой такого верзилу молотит! - бросил кто-то через головы других. Это оказался переводчик Вилли Черного. За ним важно шествовал и сам блокфюрер Вилли.
- Что случилось? - спросил Вилли, наклоняясь к Косте.
- Вот он воспитывает меня. Коммунист!
- Коммунист? О! Давно не видел, - Вилли Черный взял мне под козырек. Ему десять дней жизни! - выдавил он сквозь зубы, наливаясь кровью, и тут же огрел меня по лицу резиновой дубинкой.
Еще кто-то ударил в грудь, я упал. Меня начали бить ногами.
Пришел в себя уже ночью, на своих нарах. Был весь мокрый. Ни пошевельнуться, ни руки поднять не могу. Наверно, я застонал. Услыхал над собой:
- Миша, крепись. - Это были те самые слова успокоения, которые я недавно адресовал Фатыху.
Восемь дней жизни
Когда над тобой стоит смерть, отпустив тебе последние десять дней жизни, ты в воображении можешь представить очень многое: космические катастрофы, провалы острова в бездну моря, внезапную гибель всех твоих врагов, взрыв несуществующей сверхмощной бомбы, после которого ты случайно уцелел. Когда к тебе возвращается реальное мышление, начинаешь страстно желать, чтобы за несколько дней наша армия преодолела расстояние в пятьсот километров и приблизилась к острову Узедом; или что друзья придут и скажут: "Завтра утром мы захватим "хейнкель" и понесемся навстречу свободе; или подпольщики во главе с Владимиром поднимут мятеж, и Зарудный заскочит в наш барак с винтовкой в руках..."
Все, что ни грезилось, заканчивалось для меня хорошо, победой над смертью.
Пробую пока что поднять руку. Так, могу. А подняться? Постепенно, с локтя на локоть, приподнимаюсь, потом перевертываюсь на бок и вот уже сижу. Теперь бы одеться. Потом выйти на аппельплац. Главное здесь не упасть. Иначе - затопчут.
Еще до подъема ко мне взобрался Соколов.
- Ну как?
- Видишь, сижу.
- Не надо, было вчера...
- Не смог удержаться.
- Хлопцы собрали у кого что было для Черного. Только он сможет защитить. Немченко пошел к нему. Раздобыли даже золотой перстень у иностранца. Ты знаешь, ради чего не скупятся парни?
- Рассказал кому-то?
- Я голову не терял никогда.
- Чего нельзя сказать обо мне, - - ответил я, поняв намек Соколова.
- Ты самокритичен. У нас есть несколько дней. Будь осторожен.
По утрам, до построения, проходила генеральная уборка в бараке. Незанятые в ней всегда сбивались в туалете - там теплее, чем во дворе. Я не пошел туда, чтобы бандиты не пристали ко мне. Стоял за углом барака, не показываясь никому на глаза. Важно продержаться до выхода на работу.
На аэродроме товарищи перехватывали то, что выпадало делать мне. Когда возвращались в барак, Соколов сообщил, что Немченко достал у поляков шоколад и консервы и тоже отнес Вилли Черному. Но Черный далеко, а бандиты ходят рядом со мной.
Вечером кто-то из них затеял проверку, как быстро каждый из заключенных снимет и разложит матрац своей постели. Мой матрац ребята сбросили вниз, и он оказался у моих ног. А вот как поднять его наверх?.. Кто-то уже сорвался со второго яруса, и его избили прислужники эсэсовцев. Я верю в свои мышцы, закаленные спортом. Если бы не занимался боксом, штангой, не было бы сил и муху убить. Еще посоревнуюсь с вами, фашистские холуи. В одной руке держу матрац, на другой подтягиваюсь, и вот уже третий ярус, уже расправил. Вижу, как злобно следят за мной, как ждут, чтобы я сорвался, тогда бы они били, как хотели, свалив все на меня: сам покалечился.
Прошел день, второй без побоев, и я окреп. Утром на третий день придрались за плохую заправку кровати. Той самой доской, которой пользовались при выравнивании постелей, ударили прямо в зубы. Соленая кровь заполнила рот. Я стоял перед ними, они ждали, что буду огрызаться, но я, выплюнув перед собою кровь и зубы, не пошевелился, не выдал своей боли, не разомкнул рта.
Я знал, что из раны во рту при плохом питании долго сочится кровь, и чтобы остановить ее, нужен хоть маленький кусочек моркови, ее верхушка. Кто-то сбегал на кухню и принес ее мне. Один из бандитов подскочил и со всего размаху ударил меня железным кистенем. Другие ждут, чтобы я бросился на них и дал повод расправиться со мной. Им ведь посоветовали подождать. Я чувствую, как растет на лице опухоль, наплывает на глаз. Я выстоял.
* * *
Дни хмурые, серые, ночи длинные, тяжелые, беспросветные. Ветер гонит низкие тучи - за сутки над тобой не проглянет солнышко, не блеснет звездочка. Небо придавило нас к земле, аэродром заперло - там ни движения, ни звука. Только мы скребем грунт своими лопатами.
Вечером приходят ко мне товарищи. Когда здесь Соколов, Немченко, никто из моих врагов сюда и не приблизится. Разговор идет открытый, прямой вокруг нас верные люди, чужих нет.
- Не забыли, кто что должен делать?
- Нет, - отвечает несколько голосов.
- Начнем с тебя, Иван.
- Я убираю из-под колес колодки, потом...
- Как ты их уберешь, когда они придавлены скатом?
- Я нажму на защелку, сложу колодку и вытащу на себя.
- Появились солдаты и идут в направлении нашего самолета.
- Я засяду за колесом и подпущу их поближе.
- Они уже подошли близко.
- Открываю по ним огонь.
- Из чего?
- А у меня же винтовка. Это знают все. Ты придираешься ко мне, товарищ командир экипажа.
- Иван, прошу тебя, вспомни!
- Вспомнил, вспомнил! Раньше докладываю тебе.
- Это очень важно. Если будет несколько солдат, я дам по ним очередь из пулемета, это на аэродроме воспримут как обычную проверку вооружения. А если ты выстрелишь из винтовки - это же тревога!
- Из пулемета я могу положить их сразу. Я - пулеметчик, - подает свой голос Адамов, шофер с Дона, робкий, молчаливый украинец. - Скажи, где мне стоять, и я все сделаю, лучше быть не может.
Беседа идет о пулемете. Кривоногов доказывает, что в его пограничном доте были новейшие пулеметы, и он знает их лучше всех. Адамов выставляет свои доводы: он совсем недавно с фронта, и быть при таком оружии в самолете во время полета выпадает именно ему.
- Кто снимает струбцинки?
- Я, - отвечает Соколов.
- Сколько их?
- Четыре.
- Одну забудешь, и мы не сможем взлететь. Считай до четырех.
Только о нападении на вахмана - будем убивать его или связывать, это для нас одинаково, - говорим шепотом и уже когда остаемся втроем: Соколов, Кривоногов и я. Это наша тайна, мы не доверяем ее в деталях даже четвертому. Забрать одежду и оружие солдата - с этого все начинается, это все решает. Обсудили и это. Товарищи уходят, я устраиваюсь на постели.
