Юрий Герт - Эллины и иудеи

Далее, умилясь "добрыми переменами" в жизни казахстанских литераторов, Н. переходит к исполнению социального заказа, дабы преградить путь "злым силам", противникам "добрых перемен".

"Однако групповые страсти ("групповые страсти", "групповое нападение", "групповое изнасилование"... — Ю.Г.) дают о себе знать самым неожиданным образом. К примеру, опубликовал журнал из литературного наследия замечательного поэта Марины Цветаевой документальный жесткий рассказ о поездке из голодной Москвы 1919 года (второпях Н. путает 1919 и 1918 годы. — Ю.Г.) в деревню за продуктами. В высокие инстанции последовали протестующие заявления некоторых писателей, похожие одно на другое, как водяные капли. Заявления, написанные как бы (!) по личному почину. Дескать, не коллективное письмо, не групповщина, помилуй бог, а только личные мнения, совпадающие самым удивительным образом (Заговор! Будьте бдительны!.. — Ю.Г.) в попытке бросить тень не только на журнал (!), но и на саму Марину Цветаеву с ее трагической судьбой".

Какая картина! Маленький, подслеповатый, согбенный годами Н. из последних сил бросается заслонить Марину Цветаеву! От кого?.. От тех, кто действует "как бы по личному почину", на самом же деле... Тут бы надо тряхнуть стариной и "по-ленински прямо" назвать силы, чьими агентами являются... Но времена все же не те.

Как бы то ни было, "верный ленинец" Н. выполнил еще одно задание. Статью его напечатал другой, и уже с партийным билетом, "верный ленинец" — Г.Шестаков, главный редактор журнала. И сделал он это в свою очередь по прямому указанию "верного ленинца" Устинова. Все трое — крупные, разумеется, авторитеты — хоть в литературе, хоть в национальной политике. Так же, как Толмачев, Снегин, Щеголихин. Впрочем, все они, понятно, мелкие сошки в сравнении с теми "самыми-самыми-самыми верными ленинцами" повыше, что раскладывают, и весьма умело, огонь, на котором уже заваривается кровавая каша в Карабахе, Баку, Ереване... Где еще?..

Так бегут дни, так идет жизнь... Украина, Молдавия, Грузия... Миллионы — там, миллионы — здесь... Можно представить отдельных людей, их лица, голос, походку... Можно вообразить — одного, трех, пятерых, но миллионы?.. И потом, это так далеко... И газеты, газеты, телевизионные новости, журнальная полемика, высокая политика, "упустим ли мы последний исторический шанс?.." Это затягивает, захватывает, и уже кажется — все главное там, в газетах, на телеэкране, остальное — привесок...

Но вот в один далеко не самый прекрасный, а в общем-то — самый обыкновенный день, в том-то и дело, что в обыкновенный, самый что ни на есть обыкновенный, обыкновенней некуда! — приходят к вам ваши дети, присаживаются на диван... И говорят... Говорят обо всем, о чем говорят обычно... И только после вы вспоминаете, что слишком уж... слишком уж много было сказано о том и о сем, и о том и об этом, и ни о том ни о сем... слишком много... И затем, как бы между прочим, где-то в серединке, между тем и этим, а может — между этим и тем, как бы вскользь: "все едут, и мы тоже подаем заявление, собираем документы..."

Вы на минутку выходите на кухню, где что-то жарится и варится к их приходу, и звякаете ложкой, и открываете кран с холодной водой и зачем-то подставляете под струю большой палец... Вы совершаете какие-то ненужные, нелепые действия, абсолютно бессмысленные, поскольку и то, что вы сейчас услышали — бессмысленно, то есть не имеет смысла... Но если это не имеет смысла, то может быть этого и нет? Может, это вам только послышалось?.. И тут к вам на кухню выходит жена, она улыбается, мертвая улыбка дрожит на ее губах, нет — не мертвая, а похожая на приникшую к земле голодную бездомную кошку, которая ждет пинка... "Ничего не говори... Молчи... Пока — молчи", — шепчет она и поворачивается к плите, спиной к вам, и тоже чем-то звякает, что-то переставляет... Значит, не послышалось, — думаете вы. — "Мы подаем заявление... Мы уезжаем..." Ну, подлецы. Ну, мерзавцы. Ну, сукины дети... Вы чувствуете себя вдруг маленьким, жалким, беззащитным, вы будто поменялись местами с вашими детьми. Они — взрослые, решительные, уверенные в себе... Они уезжают, собирают документы... "А я?.." — хочется крикнуть вам. — "А я?..״

Внезапно вы ощущаете себя старым и дряхлым — куда более старым и дряхлым, чем это есть на самом деле... Ах, сукины дети!.. — повторяете вы, но уже без прежнего азарта, потому что понимаете — нет, это — ваши дети... И они — уезжают.

И вы возвращаетесь в комнату. Вы еще не знаете, как себя вести. Как, о чем говорить — теперь... Чтобы окончательно все не испортить. "Ну, что ж, — вырывается из вас как бы само собой, — давайте поговорим теперь о чем-нибудь более веселом... Так что нового слышно о холере в Одессе?.." И всем смешно. И все смеются, закатываются — и благодарно поглядывают на вас, благодарно — поскольку вы все-все поняли, и все обошлось...

Не обошлось, нет! В груди у вас все бурлит, все ходит ходуном — море расплавленного свинца бушует там, бьются, сшибаются тяжелые, встающие на дыбы волны!.. "А я?.. А мама?.. А мы все?.. А все, что для вас, ради вас, связано с вами?.. А эта земля, наконец?.." Но все глохнет, пропадает, ложатся, смиряются свинцовые валы, когда поперек всех этих яростных "А?.." встает одно-единственное: "А Сашка?.."

И больше нет вопросов. Они отпадают сами собой. Потому что Сашку, Сашеньку, Сашулю надо спасать. Потому что в институте Бакулева в Москве, где он на учете, все тянут и тянут с операцией: привозите через год... а лучше через три... а лучше через пять лет... Но время не терпит, болезнь торопит. А в Штатах такие операции делают и в два года, и в шесть месяцев!.. Ваши дети это поняли. Поняли — и решились. Кто же взрослый — они или вы?.. Они спасают Сашку, Сашеньку, вашего внука... И еще благодарят вас за то, что вы не противитесь этому... Но увидим ли мы его когда-нибудь? Да, да, все так, все правильно, но как-то слишком все сразу... Нельзя же, чтобы все так сразу... Надо привыкнуть... А пока — в самом деле, не поговорить ли о чем-то более веселом?..

— О холере в Одессе?..

— Хотя бы...

Пока они едят жаркое с картошкой (господи, что они будут есть там, в Америке!..), вы смотрите на обоих иными, новыми глазами: они действительно взрослые, наши ребята... Вот они съели жаркое, а теперь щиплют виноград (какой там у них в Америке виноград?..), и по некоторым, как бы между прочим, высказываниям становится ясно: все заранее ими уже изучено, такая информация про "там", какая вам и не снилась... И все толково, по-деловому. И где-то под самый конец — осторожный вопрос:

— А вы — не думаете?.. Тоже?..

И — корежит, передергивает от этого вопроса. Бежать, спасаться — от кого? От себя?.. Ни-ког-да!..

Но вот какая штука: гордые, полные пафоса и негодования слова отчего-то застревают в горле. "Это моя земля!.." — хочется мне сказать, а вспоминается: Альберт Александрович Устинов. А вспоминается: секретариат. А вспоминается: "Вдыхая целительный воздух" — статья, полная зловонного дыхания вечно живого прошлого. "Здесь моя работа!.." — А вспоминается журнал, в котором я больше не мог работать. "Здесь мои друзья!.." — А вспоминается Валерий Антонов.