Михаил Байтальский - Тетради для внуков

А теперь вернемся к нашему собственному Золя.

Писатель и дипломат чичеринской школы, видный большевик, участник Октябрьской революции, наш полпред в Болгарии, Федор Федорович Раскольников,[52] будучи срочно вызван в Москву в 1938 году, вместо Москвы отправился в Париж и опубликовал в буржуазной печати открытое письмо Сталину. Почему в буржуазной? Потому что зарубежная коммунистическая печать не позволяла себе печатать ни единого словечка против Сталина.

Перед Раскольниковым стоял выбор: либо ехать на родину, где – это он хорошо знал, ибо был не первый – его ждала та же смерть (с предварительным обливанием грязью), которая уже постигла многих партийных работников, маршалов и дипломатов, либо – бегство в Париж, что именовалось изменой родине. Он избрал второе, усугубив свое преступлением тем, что опубликовал свое открытое письмо (в свое время так же печатал Золя свое открытое письмо президенту Франции, так и Герцен эмигрировал из России, чтобы рассказать правду о ней; "Искра" тоже печаталась за границей).

Изменник ли Раскольников, скажите? Согласно ясной и недвусмысленной статье УК – да, он изменник. А согласно вашей совести?

Некоторую часть литературного наследия Ф.Ф.Раскольникова у нас недавно опубликовали. Но его открытое письмо Сталину продолжает быть неоткрытым, оно и сейчас имеется лишь в "самиздате". Для сегодняшнего читателя в нем не так много нового: мы уже знаем о расстрелах, о царившем в партии и стране страхе, о системе сыска и террора. Но ведь и в письме Золя нет ничего, что было бы неизвестно сегодняшнему читателю. Однако оно издается наравне со всеми его произведениями. Так почему Золя можно, а Раскольникова – нельзя? Ответьте заодно и на этот вопрос.

Беглец Раскольников подвергся анафеме и погиб. Но сейчас – не пора ли рассказать о его поступке, не пора ли дать ему оценку, определив без уверток, как мы относимся к нашему Золя? Даже если бы он всего-навсего спасал свою жизнь – и то следовало бы соразмерить его действия с предполагаемым вредом, который эти действия могли нанести обществу. Но разве разоблачение тирана вредит обществу? Речь ведь шла о спасении правды для потомков – правды, которую палачи всегда стремятся скрыть и которую могут раскрыть только чудом уцелевшие жертвы.

Потомкам особенно интересно узнать, как в сходных обстоятельствах вели бы себя люди творчества – писатели, историки, философы. Многие из них теперь, задним числом, утверждают с благородным негодованием, что, окажись они на месте Раскольникова, совесть не позволила бы им печататься в буржуазных газетах. А молчать о той страшной правде, которую они знали, – совесть позволяла?!

Видимо, да. Ибо даже в своей печати, в советской, в те времена, когда уже было можно, наши летописцы рассказали о сталинском терроре тех лет меньше, чем Ф.Раскольников на десяти страничках.

Когда нравственность отходит на второй план, человек неизбежно (иногда и незаметно для себя) становится ханжой: голосует за социализм и при этом норовит всучить контролеру ОТК бракованное изделие.

И все же Сталину не удалось похоронить совесть. Есть в человеке что – то, протестующее против убийств – и рано или поздно оно дает о себе знать. Реакция современной молодежи на массовые убийства тех давних лет говорит о многом. Пепел Клааса застучал в ее сердце – пепел сожженных в Освенциме и кости похороненных в тундре. Случается, правда, что за своими книгами, девушками, мальчиками, футболом и прочими насущными вещами молодые люди забывают на минуту-другую об этом пепле, об этих костях. Но только на минуту. Сталинизм САМ НЕ ДАЕТ ИМ ЗАБЫТЬСЯ, хотя и старается изо всех сил отшибить им память. Горят кости нового Клааса, горит тело нового Яна Гуса, и эти новые костры, потрясая сознание, казалось, привыкшего ко всему человечества, вызывают слезы на глазах мужчин и рождают мужество в сердцах женщин.

24. «Следствию все известно»

Жизнь прекрасна. Ее красоту больнее всего видеть из окон тюремной камеры. В том корпусе Бутырок, куда я попал, из окна еще удавалось увидеть прогулочный дворик. А в нижнем этаже как раз при мне начиналась реконструкция: поверх решеток навешивали козырьки. Теперь заключенному виделась лишь узенькая полоска неба.

Камеру набили битком. Спали мы вповалку на сплошных нарах, тесно прижатые друг к другу. Лечь на спину не хватало места, а чтобы повернуться, приходилось будить соседей. Новоприбывшему отводилось самое крайнее место у двери, возле параши. По мере того, как камерные старожилы уходили в этап, места освобождались, и очередь подвигалась к окну, забранному решеткой, но открытому. Правило "отойти от окна!" в те годы еще не действовало, да в такой густонаселенной камере его и невозможно было бы выполнить. Через год, в 37-м, моя сестра попала в камеру, в которой не то, что лежать, – сидеть было негде, столько в нее натолкали. Женщины стояли, а под ногами у них, на полу, лежали совершенно уже обессилевшие.

По сравнению с этим я вправе сказать, что сидел в отличных условиях. Ближе всех к окну, к вожделенному воздуху тюремного двора, прожил все лето красивый бородатый мужчина, чье следствие тянулось чуть не год. Он обвинялся в растрате, единственный бытовик на всю камеру. Остальные, человек семьдесят, подлежали суду по небытовым статьям. Воровство, растрата, убийство – преступления бытовые. А чтение ленинского письма – небытовое. Такое деление придумали, чтобы избежать слова "политический". Политических преступников у нас нет, все уголовные, но двух оттенков: оттенок "а" – те, кто любят советскую власть, но запускают руки в ее кассу, оттенок "б" – те, что не воруют, но лезут не в свое дело с целью что-то в нем исправить.

Бытовик с красивой бородой обладал хорошим баритоном. Целыми днями он повторял одну и ту же песню на слова Пушкина: "Сижу за решеткой в темнице сырой…" Он не отводил глаз от окна – а что он там видел? Высоченную кирпичную стену и тюремный дворик без единой травинки. Люди за этой стеной отделены от нас расстоянием, не поддающимся определению в метрах. Милая девушка перебегает улицу, омраченную тюремными стенами, но она родилась в этом районе и так привыкла к ним, что и не думает о камерах за стеной. Она привыкла к очереди у калитки – это жены и матери принесли передачи. Жаль мне девушек, выросших в районе тюрьмы.

Милая девушка, ты читала в газетах передовицы, статьи и стихи о советском гуманизме как раз тогда, когда в подвалах шли расстрелы. Передовицы заменяют шум моторов – разве ты не знаешь, что ночью во дворах тюрем заводят моторы автомобилей, чтобы заглушить стоны и выстрелы? Известно ли тебе, что в иные ночи в Москве расстреливали больше людей, чем было слов в статье о гуманизме? Когда ты проходила у стен тюрьмы, не падала ли на твое белое платье копоть из труб ее котельной? Во время прогулок по тюремному дворику мы часто видели в воздухе черные хлопья сгоревших бумаг – это все, что долетает к тебе, девушка, из-за высокой стены.