На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский
— Совсем не стреляют? — спрашивает Артемьев.
— Да.
— Я этому, Виктор Петрович, не очень верю, хотя их повадки и педантизм мне известны. Скажите, товарищ майор, — Артемьев подчеркнул своим обращением официальность разговора, — кто из офицеров батальона пойдет со мной ночью проверять минные поля?
— Сопровождать, Владимир Владимирович, вас буду я сам, — отчеканивает каждое слово Кувакин. — Вы приехали нас проверять, наше дело все показывать.
Сквозь раскрытую дверцу убежища виден кусочек неба. К счастью, оно сегодня закрыто тяжелыми облаками, и нечего опасаться предательства луны, которая прошлой ночью так сильно мешала нам своим холодным сиянием ползать по минному полю на «ничейной» земле.
Офицеру штаба фронта редко приходится бывать в первой траншее и видеть перед собой в ста метрах, а то и меньше, бруствер окопа противника. Другое дело «местные зубры», вроде Кувакина, которые знают здесь каждый поворот в траншее и как скорее и безопаснее пробраться на ту или иную огневую позицию.
Не плохо себя чувствует и Володя Артемьев. Как видно, его продолжительные вылазки в тыл врага еще прошлой осенью послужили хорошей школой закалки характера.
Когда начало темнеть, мы все, захватив с собой электрические карманные фонарики, покидаем тесную кувакинскую обитель и, спустившись в небольшую ложбину, идем по единственной тропе, основательно вытоптанной и белеющей на темно-сером фоне выжженной степи. Дорога очень скоро приводит нас на небольшой полуразрушенный хутор, где, по словам Виктора Петровича, разместился КП командира полка. Не останавливаясь идем еще метров пятьсот и, постепенно углубляясь, попадаем в широкий, или, как его здесь называют, магистральный, ход сообщения. Потом расходимся: Артемьев с Кувакиным и еще с двумя офицерами батальона на левый фланг, а мы, остальные, продолжаем наш путь прямо.
На перекрестках траншей и ходов сообщения везде указки с надписями: «1-я рота», «3-я рота», словом, сделано так, чтобы зря не блуждать.
— У вас, как на больших улицах в городе, не хватает только семафоров и милиционеров в белых перчатках, — говорит Аралов командиру стрелкового батальона. Комбат, довольный похвалой, тихо посмеивается. Он достает из кармана большущий кисет, сворачивает козью ножку и закуривает.
— Значит, вам, товарищ майор, у нас нравится? — спрашивает он Аралова.
— По правде сказать, не очень.
— Почему? — удивляется комбат.
— Разве вы не заметили, что я ногу чуть не сломал, идя с вами рядом и хваля вас, — рассердился совсем Аралов. — Смотрите, что делается у вас в траншеях: под ногами грязь, водоотводов нет, брустверы не разровнены и вообще сделаны плохо. А убежища есть? Пока что я видел только подбрустверные укрытия, да и те так сделаны, что бойцу в них и не отдохнуть по-человечески.
Комбат пытается доказать Аралову, что здесь воевать надо, а не удобства создавать.
Аралов не соглашается.
— Вы думаете, — говорит он, — бойцы поблагодарят вас за такую заботу? Нет! Вы этим только усложняете и без того тяжелый их быт.
Мы приближаемся к первой траншее. Противник здесь так близко, что ночью, когда стрельба стихает, разговаривать громко не рекомендуется. Почти не видно нигде бойцов. В остальных траншеях та же картина.
— Резерв, — поясняет комбат, — решающая сила в современном бою. Я его и держу в кулаке в таком месте, откуда можно всегда подбросить, а в траншеях людей у меня действительно маловато. Но этого достаточно.
Артемьев, хоть и ходил дальше нашего, но вернулся с Кувакиным раньше. Он остался доволен минерами, их работой и был в прекраснейшем настроении.
— Теперь можно будить Водянника, — говорит он, — и айда в штаб. Утром Петрову обо всем и доложим.
Кувакин не хотел нас сразу отпускать. Уговаривал остаться позавтракать, но мы настояли на своем, оставив у него на одни сутки Фомина, которому предстояло проверить один батальонный район обороны.
— Передайте привет Теслеру, — кричит Виктор Петрович, когда Водянник с места легко тронул машину. — Семену Наумовичу скажите, что я его здесь что-то ни разу не видел.
Едва мы выехали на армейскую дорогу, пошел теплый, по-настоящему летний дождь. Пробивающиеся сквозь разрывы облаков лучи восходящего солнца окрасили степь в неповторимые цвета южного лета.
— Хорошо! — восторгается Артемьев. — А мы с тобой, старик, до войны часто думали, что вся жизнь только в Москве... Ошибались. Думаю, — вскакивает с места Володя, загоравшись былой поэтической страстью, — после войны поселиться в Ростове. Буду там строить новую жизнь.
Подполковник Владимир Владимирович Артемьев, к сожалению, не дожил до наших дней. Он умер совсем молодым, в расцвете творческих сил, сразу же после окончания Великой Отечественной войны, будучи адъюнктом Академии Генерального штаба Советской Армии.
* * *Сегодняшний день какой-то особенный. Началось с того, что мы с Тандитом завернули на полевую почту и обнаружили там письмо, которое ожидалось давно. Это было письмо от Лосева. Где он, установить не могли, но догадывались, что его координаты следует искать в районе Курского выступа и никак не дальше.
— Ну и Геня! — шумит на весь отдел Фомин, прочитав письмо Лосева. — Поэтическое вдохновение всегда бросает его в самое пекло.
Волнения Саши Фомина нам понятны. Курский плацдарм, по разведданным, давно беспокоит фашистское командование. Недаром немцы с весны подбрасывают туда крупные резервы. Наши это тоже понимают: под Курск стянуты гвардейские сталинградские армии и даже целый резервный фронт — Степной — под командованием И. С. Конева. Мы говорим об этом горячо, перебивая друг друга. Каждый понимает, что со дня на день можно ожидать больших событий.
— А пока послушаем, что пишет Лосев, чем живет Москва, — предлагает Фомин.
«Пробыв больше месяца в резерве в ожидании нового назначения, — читал Фомин, — я жадно всматривался в жизнь нашей столицы. Москва весны 1943 года так же не похожа на предвоенную Москву, как и на Москву осени 1941 года, когда немцы наполовину окружили ее и рвались дальше вперед.
В столице, как мне кажется, людей стало больше, чем раньше. Причем здесь очень много штатских
