Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Первый случай разговора о поэзии у меня с ним был в это время относительно Бальмонта. Я ему прочитал из Бальмонта одну вещь. И на эту вещь он откликнулся совершенно определенно:

– Вот сукин сын, реакционер!

Ему бросился в глаза реакционный характер этого произведения:

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!

Там дальше есть такое место:

И смерть, как жизнь, прекрасна!

Это особенно возмутило Маяковского, то есть это же тухлятина, гадость какая. Такое вот отношение было.

А форма его совершенно не интересовала, об этом он не говорил. Говорил только о содержании произведения, которое носит явно реакционный характер».

Вспомним это стихотворение Константина Бальмонта – «Тише, тише». Заканчивается оно так:

«Дети солнца, не забудьте голос меркнущего брата,

Я люблю в вас ваше утро, вашу смелость и мечты,

Но и к вам придёт мгновенье охлажденья и заката, —

В первый миг и в миг последний будьте, будьте, как цветы.

Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно,

Раскрывайте всё богатство ваших скрытых юных сил,

Но в расцвете не забудьте, что и смерть, как жизнь, прекрасна,

И что царственно величье холодеющих могил».

Ничего «реакционного» в этих бальмонтовских строках нет. В них поэт просит идущих ему на смену юных стихотворцев, не быть заносчивыми и жестокими по отношению к «развенчанным великим»:

«Победитель благородный с побеждённым будет равен, С ним заносчив только низкий, с ним жесток один дикарь».

Бальмонт словно предчувствовал, что нечто подобное вскоре произойдёт и с ним, поэтому заклинал «победителей благородных» не делать того, на что способны лишь «низкие» и «дикари».

Тюремные будни

В конце июля 1909 года московский градоначальник обратился в Департамент полиции с просьбой о продлении срока заключения арестованным по делу о побеге каторжанок. Санкт-Петербург дал согласие. И в Охранном отделении Москвы был составлен следующий документ:

«1909 года, июля 26 дня, я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Озеровский, ввиду полученного уведомления директора Департамента полиции, изложенного в телеграмме от 25 сего июля за № 1842, на имя московского градоначальника, о том, что его высокопревосходительство министр внутренних дел… разрешил продлить срок содержания под стражей находящемуся под арестом в Мясницком полицейском доме Владимиру Владимирову Маяковскому, впредь до разрешения вопроса о высылке, постановил: объявить об изложенном вышепоименованному Маяковскому под его собственноручную расписку на настоящем постановлении.

Ротмистр Озеровский».

Расписка:

«Настоящее постановление мне объявлено июля 28 дня 1909 года.

В. Маяковский».

1 августа 1909 года московский градоначальник доложил министру внутренних дел, что из восьмерых арестованных по делу о побеге каторжанок…

«… судебным следователем Московского окружного суда по особо важным делам Рудневым в качестве обвиняемых пока привлечены: Коридзе, Василий Калашников, Усов и Фёдоров».

Как видим, вёл это дело всё тот же следователь Тихон Дмитриевич Руднев, знакомый нам по предыдущим делам Маяковского. К двум главным организаторам побега были добавлены эсер Сергей Усов (агент полиции) и напоенный им пивом со снотворным тюремный надзиратель Иван Фёдоров. Кроме того (если судить по фамилиям обвиняемых), жандармам вновь не удалось дознаться, что главный обвиняемый Сергей Коридзе – это Исидор Морчадзе, бежавший из туруханской ссылки.

Послание министру внутренних дел завершалось так:

«Принимая во внимание, что настоящий побег, совершённый в местности, находящейся в состоянии усиленной охраны, по дерзости исполнения, участию лиц, принадлежавших к составу тюремного надзора, и особенно по личности бежавших (террористки) обращает на себя особое внимание как имеющий исключительно политическое значение, ходатайствую перед вашим высокопревосходительством о передаче этого дела… на рассмотрение военно-окружного суда для суждения виновных по законам военного времени.

Генерал-майор Адрианов».

7 августа 1909 года Маяковскому вручили повестку, в которой сообщалось, что 9 сентября над ним состоится суд. Но судить его будут не за побег каторжанок, а за тайную типографию социал-демократов.

В ожидании суда «товарищ Константин» не только рисовал и «невинно» беседовал с заключёнными натурщиками о совершенно «нейтральных вещах», но и частенько вступал в перебранки с надзирателями. И 17 августа тюремный смотритель Серов, возмущённый дерзким непослушанием молодого арестанта, подал рапорт по начальству:

«Секретно.

Содержащийся под стражею при вверенном мне полицейском доме… Владимир Владимиров Маяковский своим поведением возмущает политических заключённых к неповиновению чинам полицейского дома, настойчиво требует от часового служителя свободного входа во все камеры, называя себя старостой арестованных: при выпуске его из камеры в клозет или умываться к крану не входит более получаса в камеру, прохаживается по коридору.

На все мои просьбы относительно порядка Маяковский не обращает внимания.

С получением повестки 7 сего августа Московской судебной палаты, коей он вызывается в палату в качестве обвиняемого по 1 ч. 102 ст. Угол. Улож., Маяковский более усилил свои неосновательные требования и неподчинения.

16 сего августа в 7 часов вечера был выпущен из камеры в клозет, он стал прохаживаться по коридору, подходя к другим камерам и требуя от часового таковые отворить. На просьбы часового войти в камеру – отказался, посему часовой, дабы дать возможность выпустить других поодиночке в клозет, стал убедительно просить его войти в камеру. Маяковский, обозвав часового «холуем», стал кричать по коридору, дабы слышали все арестованные, выражаясь: «Товарищи, старосту холуй гонит в камеру», чем возмутил всех арестованных, кои, в свою очередь, стали шуметь.

Сообщая об этом Охранному отделению, покорнейше прошу не отказать сделать распоряжение о переводе Маяковского в другое место заключения, при этом присовокупляю, что он и был ко мне переведён из Басманного полицейского дома за возмущение».