Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
Но самой главной удачей и сокровенной тайной для поверхностного чтения был образ того самого графа и шпиона, давно уже озабоченного только одним: не дать случиться войне и этим подняться над суетой жизни. Что делает в сущности нелепыми все усилия контрразведки, вот уже более двадцати лет пытающейся его вычислить и выловить.
Не только Володя, мы все, допечатные читатели этого романа, были в восторге, когда книга прошла цензуру, — пронесло! Я и сам бы сейчас иронически улыбнулся: подумаешь, очередная совковая «фига в кармане». Однако не мы одни были такие ушлые. Когда я продложил этот роман для экранизации в творческом объединении «Экран», главный его редактор Стелла Ивановна Жданова, глядя на меня по-дзержински нежно, отрезала:
— Делать фильм, где главный положительный герой — английский шпион?.. Вы что, шутите?!
Вообще с экранизацией этого романа было много забавного. Устав от бездарности навязываемых ему сценаристов, Киселев решил писать сценарий сам и даже заключил договор с таджикской киностудией. Деньги потом пришлось возвращать, потому что ни один экранизатор-вивисектор не решился бы так изуродовать книгу, как сделал это сам автор. Оказалось, что в отличие от Киселева-кинозрителя, поклонника Антониони, вкус Киселева-кинодраматурга остановился в развитии на уровне «Партийного билета» Пырьева или «Ошибки инженера Кочина» — не помню кого. Боже, как я над ним издевался, наглядно, со сценарием в руках доказывая ему, что из замечательного романа он сделал детективную киновампуку. А Володя смущенно похохатывал и... не обижался.
Потом была «Девочка и птицелет». Юная героиня этой книжки сочиняла стихи — простые, замечательные... и нам хорошо известные, ибо писал их, и давно, Володин сын — Леня, С одного из первых Володиных приездов, а потом всякий раз, когда он появлялся, действовала негласная традиция: рано или поздно он доставал несколько листочков бумаги и, неожиданной застенчивостью выдавая тайный восторг, говорил:
— Вот опять Леня, гадин (гад, гаденыш), удивительный стишок написал. Вы послушайте, Евгенсамолна…
Так что со стихами Лени я познакомился года на два раньше, чем с ним самим. Ему было тогда лет тринадцать, но это были уже стихи. Во-первых, они никому не подражали, во-вторых, были в них строчки столь точные, что запоминались сразу и надолго:
Я веду ракету на Венеру
Рейс 5 тысяч 328.
Грушевую воду марки «Бэра»
Стюардесса медленно разносит.
У меня это «медленно разносит» всплывает всякий раз, когда в салоне самолета поильная тележка или стройная девушка с подносом непременно останавливаются либо вдалеке от меня, либо проплывают мимо.
А еще в этом стихотворении было открытие: оказывается, и эта ракета, как трамвай по рельсам, движется по двум предустановленным световым лучам и возможность свободного — без рельсов — полета все еще недостижима.
Познакомились мы с Леней осенью 60-го года, в первый мой визит в Киев. И был он, как будто нарочно, чтобы лучше запомнилось, обставлен трагифарсово.
Я летел с первой в жизни делегацией — три индонезийских инженера и руководитель-москвич — из Одессы в Москву. В Киеве тогда самолет делал остановку. Из аэропорта я позвонил Киселеву домой — время было раннее, — и мы посокрушались, что первое мое появление в подведомственной ему республике оказалось столь бессмысленно кратким. И улетел.
А через два часа… приземлился опять в Киеве. Москва не принимала, над Брянском нас развернули. Теперь я позвонил Володе уже на работу, в корпункт.
— Черт тебя побери, что ты меня разыгрываешь, — бушевал Киселев, полагая, что это я шутки ради звоню ему уже из Москвы. Уверовав, что я все-таки действительно в Киеве, он сел в редакционную машину и через минут тридцать был уже в аэропорту. Тут он увидел меня, и было-таки на что посмотреть: на мне, тогда уже бородатом, поверх матросской тельняшки, заправленной в джинсы, был надет красный шерстяной пуловер с вырезом на груди и прикрывающий этот вырез кокетливый платок, наподобие шейного, купленный перед отлетом в одесском киоске.
Дело в том, что два дня в Одессе я не только переводил инженерам в одесской мореходке, но и «закадрил», как тогда говорили, очаровательную продавщицу из писчебумажного магазина. В вечер накануне вылета я явился к ней домой в надежде собрать свой донжуанский урожай. Но в квартире коварной продавщицы был встречен таким количеством родственником, что, несмотря на начинающийся ливень, бежал оттуда «быстрей, чем заяц от орла», промочил китайский плащ «Дружба» и парадный костюм так, что в гостинице выжимал даже майку. И с утра, утрамбовав мокрые пожитки в ставший каменно-тяжелым саквояж, вырядился в остатнее сухое, в чем и прибыл в город Киев.
Мы успели с Леонтьичем усидеть бутылку коньяку, когда по радио в очередной раз объявили о задержке рейса. Руководитель делегации господин Тупамаху был не против, московский инженер оказался лапочкой — взял Володин телефон с обещанием позвонить, как только… и мы рванули на Червоноармейскую к Киселевым, где предупрежденная нашим звонком хозяйка Зоя Ефимовна уже «метала на стол» — время подходило к обеду.
При первом знакомстве Леня, только что вернувшийся из школы, произвел впечатление этакого тихого увальня, только глаза останавливали — распахнутые, всё в себя внимательно вбирающие.
Куда больше запомнилась мне в тот визит «Зубровка по-киселевски»: восьмидесятиградусный хлебный спирт, настоянный на какой-то невероятной, отдельной, с Западной Украины присланной стройной саблевидной травке, придающей напитку цвет настоящего желтовато-коричневого хаки. Глоток этого напитка заставлял тебя пожалеть, что ты не жираф, что пищевод твой, по которому опускался в желудок глоток солнца, покалывая-лаская своими лучиками, недостаточно продолжителен.
А потом звонок из аэропорта, Лёнино: «Можно, я с вами?» — пробег по лестнице, мы вскакиваем в машину, и одновременно с нами, одним Леней
